Введение в гражданскую войну - [10]
или уличный жаргон. На абстрактную сферу неприкосновенной государственной политики теперь есть ответ в виде второй абстракции: сферы независимого критического обсуждения. И так же, как все действия из высших государственных соображений должны производиться в тишине, вся болтовня и разноголосица критических соображений должна происходить в бездействии. И тем чище и радикальнее будет звучать критика, чем дальше она отстоит от любой позитивной повестки, где могли бы выразиться её нравоучения. Так, в обмен на отказ от всяких политических претензий, то есть попыток оспорить монополию Государства, – в обмен на это она получает монополию над моралью. Она может протестовать сколько угодно при условии, что никогда не будет претендовать на иную форму существования. Действия без обсуждения, с одной стороны, обсуждения без действия, с другой – на этих двух принципах Государство и Критика, поддерживаемые своими органами, полицией и Публичностью, строят нейтрализацию всего этического разнообразия. Таким образом, вместе с игрой форм-жизни ЛЮДИ устранили и саму политику.
примечание β: После этого совсем неудивительно, что свои самые успешные шедевры критика создала именно там, где «граждане» были сильнее всего лишены доступа к «политической сфере», то есть ко всякой практике; я имею в виду, где всё коллективное существование находилось в полной власти Государства: при французском и прусском абсолютизме XVIII века. Что владения Государства явились и владениями Критики, что Франция, раз уж о ней речь, была во всех аспектах, и зачастую открыто, такой яростно восемнадцатовековой, – всё это ни капли нас не удивит. Признавая случайность театра наших действий, не можем не отметить постоянство национального характера, который нигде больше так не сохранился. Вместо того чтобы показывать, как в течение двух веков, поколение за поколением, Государство строило критику, а критика, в свою очередь, строила Государство, я нахожу более поучительным воспроизвести описания предреволюционной Франции, озвученные в середине XIX века, то есть вскоре после самих событий, причём человеком одновременно и очень умным, и очень гнусным:
«Администрация старого режима заранее отняла у французов возможность и желание помогать друг другу. Когда случилась Революция, напрасно бы стали мы искать в самой большой части Франции хоть десять человек, имевших привычку действовать сообща и упорядоченно, и самим защищать себя; все это было заботой центральной власти».
«Поскольку во Франции политическая жизнь угасла раньше и полнее, чем в других европейских станах, лучшие граждане более чем где бы то ни было потеряли привычку к делам, к разумению фактов, утратили опыт народных движений и почти само понятие народа».
«Поскольку уже не существовало свободных учреждений, а следовательно, и политических классов, и живых политических образований, и организованных, располагающих вождями партий, а в отсутствие всех этих упорядоченных сил и руководства общественным мнением, то когда это общественное мнение возникло, став уделом одних только философов, приходилось ожидать, что Революция будет руководствоваться не конкретными фактами, а абстрактными и крайне общими теориями».
«Само положение этих писателей готовило их к тому, чтобы опробовать свои общие и отвлеченные теории в области управления и слепо этому довериться. В почти бесконечном удалении от практики, в котором они пребывали, никакой опыт не умерил их пыл».
«Однако мы всё же сохранили одну свободу среди обломков всех прочих: мы могли почти беспрепятственно философствовать о первоначалах общества, о самой сути правления и об исконных правах рода человеческого.
Вскоре все те, кого ущемляла повседневная практика правовой системы, увлеклись этой литературной политикой».
«Каждая общественная страсть обращалась, таким образом, в философию; политическая жизнь была насильственно вытеснена в литературу».
И наконец, про итог Революции: «Но разгребите эти обломки: вы заметите огромную центральную власть, которая привлекла к себе и поглотила в своей однородности все частицы авторитета и влияния, рассеянные ранее среди множества второстепенных властей, разрядов, классов, ремёсел, семей и отдельных личностей, и как бы разбросанные по всему социальному организму» (Алексис де Токвиль, «Старый порядок и революция», 1856)>21.
42 То, как некоторые тезисы вроде «войны всех против всех»[26] вдруг возводятся в разряд правительственных максим, связано с тем, какие действия они позволяют делать. Так, в этом конкретном случае хочется узнать, как могла развязаться «война всех против всех» раньше, чем все были созданы именно в качестве «всех»? И тут мы увидим, что новое Государство предполагает тот порядок вещей, который само создаёт; что оно закрепляет в антропологии произвол собственных нужд; что «война всех против всех» это скорее та убогая этика гражданской войны, которую новое Государство всюду насаждает под именем экономики; и которая – не что иное как всемирное царство взаимной неприязни.
примечание α: Гоббс любил пошутить насчёт обстоятельств своего рождения, вызванного внезапным испугом матери: «Страх и я, – говорил он, – мы как два близнеца». Я же больше склонен приписывать убожество его антропологии чрезмерному чтению этого кретина Фукидида, а не тому, как сошлись звёзды. В этом более справедливом свете посмотрим на болтовню нашего труса:
