Введение в философию права - [147]
У Аристотеля не замечено таких сбоев, чтобы он на одной странице противоречил себе. Эти две мысли, что человек, который может воинствовать в одиночку, более общественный чем пчела, стоят рядом расчетливо и намеренно. Пчела, хотя она и умирает вне улья, одна остается, умирающая, целой пчелой. Человек, в отличие от этого, когда оказывается один, пусть даже и не умирает, но целым считаться не может. К его природе принадлежит речь, и таким образом в обществе человек не просто живет, а только и осуществляется как человек. Без роя и улья пчела, хоть и не жила бы, но была бы уже готовая пчела, а человек без общества еще не готов, в важном – решающем – смысле его вне государства просто нет как такого существа.
Пчелы тоже имеют язык, знаковый и звуковой. Общение необходимо в их государстве. Человеческое слово (λόγος) отличается от служебных языков всех других живых существ тем, что сверх показа пользы и вреда выявляет еще правду (справедливость) и неправду. Они другое, чем польза и вред, а иногда прямо противоположное, когда правда требует жертвы.
Это против других живых существ особенное у людей, исключительно иметь чувство добра и зла и справедливости и несправедливости и всего; а общность в этом создает дом [семью, Жебелев[398] ] и государство [полис][399].
Аристотель снова притягивает внимание к сути дела кажущимся кричащим противоречием. Двумя страницами раньше он сказал, что семья возникает естественно. Заметим, что словом семья переводится греческое дом, домохозяйство. Прагматизм аристотелевского ума велит заметить, что домохозяйство прочнее связи между мужем и женой. При смене семьи образ хозяйствования часто меняется в меньшей мере. Итак, начавшись в естественной потребности и необходимости, человеческая общность имеет целью хорошее в смысле прекрасного, καλόν. Во времени развертывается ряд пользы, нужды, необходимости, со временем начинает вести встречный ряд смысла, логоса. В конечном счете всё подчиняется ему. Это видно по тому, насколько люди не берегут самое успешное обустройство. За двадцать лет до рождения Аристотеля кончилась долгая общегреческая, захватившая и италийских греков, Пелопоннесская война, в которой два главных греческих государственных образования, Афины и Спарта, разрушили сами себя, причем в большей мере якобы победившая в войне Спарта. Недолгая спартанская гегемония кончилась тем, что вся Греция должна была нехотя подчиниться Македонии, позднее Риму. Так миллионы культурных, дисциплинированных, прошедших хорошую школу пехотинцев погибли в окопах I мировой войны 1914 года – больше чем во II войне – и с мировым лидерством Европы было покончено, его переняла в войне с Германией и в холодной войне с Россией Америка. Исторические примеры достаточно показывают, что люди приносят себя в жертву в конечном счете идее, понятой верно или неверно. Начавшись, возможно, с соображений пользы, человеческое общежитие в конце концов отдает себя таким вещам как священная война, справедливость, защита высших ценностей, борьба за свободу, т. е. правит историей всё-таки не нужда и не выгода, а логос.
Общность из нескольких селений – совершенный полис, уже имеющий, так сказать, высшую степень самодостаточности, возникший ради [потребностей] жизни, но существующий ради хорошей жизни, εὖ ζῆν (1252b 27-30).
Речь не о безотносительных благах вообще, а о хорошем осуществлении природы человека, что возможно в общении граждан при свободе слова.
Тем самым всякий полис существует по природе, коль скоро таковы первичные сообщества. А именно, он их завершение, завершением же становится природа; ибо что каждое есть по завершении становления, то мы называем природой каждого, например человека, коня, дома (1252b 30-34).
Под самодостаточностью, или самодовлением, понимается не способность, замкнувшись, жить без общения с окружающим миром своими средствами, а наоборот, такое органическое включение в космос, когда государство (полис) могло бы надеяться на космическую вечность. Этой способности в известных ему государствах (Китай оставался еще неизвестен) Аристотель не видит. Отсюда он получает оправдание для исканий своей политической мысли. Он ищет не способов прекратить сползание человеческого общества к худшему. Таким способом могло бы быть окостенение жизни внутри священного порядка и ритуала. Этот путь не был закрыт две тысячи лет назад, как сейчас тоталитарная идея в разных формах предлагает неинтересное спасение через подмораживание. К жесткому вековому порядку термитного государства и сейчас может всё вернуться. Аристотеля интересует наоборот продолжение однажды начатого политического разговора. По тонкой ниточке логоса, который ни на чем не держится, он движется к цели, определенной просто как лучшее, ἄριστον, и прекрасное, καλόν. Спасение нужно не в смысле сбережения уцелевших остатков – что такая задача человека по-настоящему увлечь не может, показывает малочисленность экологических партий, – а в смысле оправдания человеческого исторического предприятия на земле, счастливого осуществления природы.
Выхода из явного кризиса – из очевидного скатывания всего человеческого существования в
