Второй круг - [33]

Ирженин вел машину на грани допустимого правилами дорожного движения.

— Был у Юры, — сказал Росанов. — Эх, Юра, Юра! Какого парня убили эти тупые пьяные жлобы! Сейчас он придумывает способ не бояться смерти.

— О ней лучше не думать. Под любым благовидным предлогом не думать, — сказал Ирженин.

— Юра хочет оказать услугу человечеству. Ведь если человек не боится смерти, то его уже ничем не возьмешь. Его никак не заставишь лгать или называть черное белым.

— Юра всегда старался для человечества. Но что касается смерти, то тут любой способ «не бояться» крайне ненадежен. Тут разум, как и в любви, слаб, на него не обопрешься. Я думал о смерти. После каждой неприятности думал, а теперь плюнул. И Филиппыч о ней не думает, и Иван Ильич… ну, тот герой-бортмеханик, который не умеет связать и двух слов.

— Помню.

— Ну а что нам делать? Как помочь Юре? Ума не приложу. Беда, в которую он попал, не дает нам ни малейшего шанса найти себе утешение в том, чтобы помочь ему. Я об этом тоже думал.

— Да, это жестоко с его стороны, — ухмыльнулся Росанов, — и единственным, помню, утешением, которое я принес ему, было то, когда я уносил себя из палаты. А может, мы все-таки что-нибудь придумаем?

Было тепло, как летом. Выехали на Суворовский бульвар, припарковались. Пошли пешком. Белые фонари за голыми еще деревьями бросали свет на желтый особнячок с запыленными львиными мордами, выпростанными из стены. Поднялись на второй этаж, очутились в полутемной, для экономии электричества, прихожей, пахнущей капустой, аммиаком, жизнью от получки до получки. Внешний вид особняка мог бы нарисовать воображению одинокого прохожего другую картину: нечто навеянное русской литературой девятнадцатого века.

— Сюда, — позвал Ирженин, и Росанов увидел дверь с висячим замком размером в собачью голову. Впрочем, это оказалась фотография замка.

— Здесь не запирается вообще, — пояснил Ирженин, — и здесь разрешается вообще.

— Что вообще?

— При Александре Втором «Освободителе» в присутственных местах висели таблички: «Здесь запрещается вообще». То есть запрещается курить, стоять, сидеть, говорить… Ну а Филиппыч повесил: «Здесь разрешается вообще».

Ирженин стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, толкнул ее — Росанов опешил, словно вытолкнутый нечаянно на сцену.

Освещенная людная комната, наполненная табачным дымом, разговорами, запахом трав и кофе, была сверх всякой меры заставлена и завешана безделушками, наверное очень редкими, но, в сущности, ненужными: хвост тунца на стене, китайская бронзовая грелка для рук, приспособленная под сахарницу; портреты, скульптуры и фотографии исследователей Арктики, писателей, собак, лошадей и пингвинов; музыкальные ящички; граммофон; модели аэропланов и кораблей; восточные звери, божки и иконы. Посредине был стол и на нем самовар. На стульях и в креслах разных времен и стилей сидели представители разных народов обоего пола от семнадцати лет и старше. Самого Филиппыча среди присутствующих не было.

Навстречу вновь прибывшим задвигался полосатый и чрезвычайно толстый кобель с дрожащим обрубком хвоста. Обнюхав ботинки Росанова, он покосился на Ирженина и словно задумался: что же предпринять? Но, по-видимому, ничего путного не пришло ему в голову, потому он удалился в угол, виляя толстым задом, и рухнул там на подстилку. Падая, немножко не подрассчитал размеров подстилки — из-за лени и расслабленности — и слегка шмякнулся скулами об пол.

Ирженин подтолкнул Росанова к креслу, стоящему в углу, — тот сел и осмотрелся.

На стене висел женский портрет, и под ним сидела женщина, чем-то неуловимо похожая на портрет.

«А женщина ничего себе, — отметил про себя Росанов, — только взгляд какой-то странный — восторженно-психопатический».

«Вот не предполагал, что у Филиппыча такая артистическая обстановка, — подумал он, ухмыляясь мысленно, — впрочем, Филиппыч так долго плыл, что оброс всяким барахлом, как днище корабля ракушками. И публика непонятная. Ну что Филиппычу, к примеру, этот омерзительный юноша?»

«Омерзительный юноша», развалившись в кресле, жевал бутерброд, широко разевая рот и чавкая. Поев, стал ударять кулаком правой руки в ладонь левой.

«Наверное, ему кажется, что его принимают за боксера», — подумал Росанов.

Потом юноша выдвинул нижнюю челюсть и обвел всех присутствующих холодным взглядом.

«Он был хладнокровен, и синь его глаз отливала сталью», — съехидничал про себя Росанов.

На самом деле глаза у юноши были черные и выпуклые, как сливы.

Потом он поднял руку ко рту, собираясь кашлянуть, но не кашлянул, а стал барабанить пальцами по столу.

«Теперь он думает, что его принимают за пианиста», — не унимался Росанов.

— Чего это он дергается? — спросил он у Ирженина. — Наверное, его зачали под градусом?

— Не злобствуй.

Юноша почувствовал, что говорят о нем, и приосанился. Потом поглядел на Ирженина чуть ли не с нежностью. (Еще бы! Молодой полярный летчик и уже орденоносец.) И вдруг заговорил. Боже, что он плел! Ведь его никто за язык не тянул. Стал рассказывать, что вот сдуру женился, появился ребенок, денег нет и не предвидится, жена плачет. Работать неохота, а платить за квартиру надо. Из Москвы уезжать неохота: здесь культура. Родители не желают помогать, если не считать всяких глупых советов образумиться и вернуться в свой родной южный и очень красивый город. Хочется разбогатеть одним махом. Пробовал устроиться на студию «Мультфильм» (там заработки) — не берут, говорят: «Неграмотный». Писал рассказы — печатать не хотят, черти. Занялся фарцой — едва «не замели». Думал поехать на Север, да там ничего не заработаешь, не те времена пошли — только радикулит заработаешь, а романтики никакой. Вот раньше, рассказывал Филиппыч, романтики было навалом: копейку лопатой гребли. Устроился оформлять красный уголок в ЖЭКе — ну, всякие там портреты, стенды и графики роста, — материалы сами собой разбазарились, денежки утекли, едва ушел от судебной ответственности.