Второй круг - [149]

«Вот друг посмеется, если написать ему об этом приспособлении для оттяжки разговора и сбивания темпов беседы. Итак, я смогу прервать разговор звонком и дать своему собеседнику те сведения, которые ему следует знать. Для пользы моего дела. Я смогу во время беседы по телефону обдумать ответ на сложный вопрос и разобраться в намерениях и настроении собеседника. Если это понадобится».

Предстояла беседа с самим Иваном Петровичем.

«А Ивану Петровичу следует кое-что сообщить. Ведь Линев вряд ли станет расписывать ему пользу тех мероприятий, к которым сам непричастен».

И Чикаев начал «репетицию» беседы с секретарем партийного комитета.

— Я с вами согласен. Да, только таким путем, — сказал он вслух и нажал тангенту — раздался звонок, — извините, Иван Петрович, — снял трубку и «выслушал» «говорящего», — а теперь слушайте внимательно, — «перебил» он собеседника, — необходимо увязать работу каждого с конечными результатами деятельности Базы. Покажите, во что нам станет задержка на двадцать минут. В рублях и копейках. И эти цифры должны быть известны всем.

Чикаев «поглядел» на «Ивана Петровича» умоляюще — тот «махнул» рукой: говори, мол.

— Представьте, что наш самолет прибыл в Лондон на двадцать минут позже. Самолет стыковки другой авиакомпании, который должен везти часть пассажиров, скажем, в Нью-Йорк, уже ушел. И мы обязаны пассажиров отвезти за свой счет в гостиницу и там поить, кормить и смешить… И все в валюте, а не в…

Чикаев «выслушал» ответ и продолжал:

— А у вас задержка произошла только оттого, что один разгильдяй не вовремя подал к самолету тележку со сжатым воздухом… Правильно! И работа каждого из вас должна быть как под стеклянным колпаком — каждый трудящийся должен видеть работу всех механизмов. Все должны знать все и за все быть в ответе…

Он положил трубку и, как бы между прочим, буркнул:

— Этим, кстати, и должен заниматься Линев. Все эти и подобные мероприятия он должен сам придумывать и давать им ход. Ведь этак работник Базы, забыв, что в нашем деле все взаимосвязано, пустит миллион на ветер и не почешется.

Не станешь ведь судить человека за спущенное колесо на тележке, он, может, и не отвечает за это колесо. Оправдаться ведь всегда можно.

— Извините, — сказал он и снова нажал тангенту и заговорил в гудящую трубку, — а если мы перенесем это на завтра? Не горит?.. Я сейчас занят. И кресла такие не годятся. Видел, какие в ФРГ? Сделай такие же и не изобретай самовар.

Он повторял слово в слово разговоры двухдневной давности.

Чикаев остался очень доволен своим изобретением.

Приближался день отчетно-перевыборного собрания, страсти накалялись.

За несколько дней Линев зашел к Чикаеву, уселся в кресло и, не говоря ни слова, закурил. Он умел мастерски молчать, заставляя собеседника из вежливости что-нибудь говорить и, следовательно, выбалтываться. Но у Чикаева было перед ним сейчас некоторое преимущество: сидя в своем кабинете, он мог спокойно заниматься текущими делами, не обращая внимания на мастерское молчание своего визави. У Линева дел, оправдывающих молчаливое здесь пребывание, никаких не было, если не считать курения.

— Каково ваше мнение о составе выступающих? — спросил он, не выдержав собственного молчания.

— Я думаю… — Чикаев сделал вид, будто думает: на самом деле он давно уже все обдумал, — Термоядерный, то есть мой зам, выступит об организации производства, Прыгунов — о техническом обслуживании.

Николай Иванович Линев задумался.

— Так, так! — забормотал он, потом будто что-то решил: — Да, согласен.

Чикаев насторожился. Ведь его зам, и главный инженер, и вообще большинство молодых недолюбливают Линева. Чего бы это ему улыбаться? А ребята они зубастые, языки подвешены где надо.

И, словно для того, чтобы совсем сбить с толку Чикаева, Линев потер руки и даже подмигнул: все, мол, в порядке — так держать! Но тут же его лицо застыло, только глаза с неприятной внимательностью уставились на Чикаева — тот сидел как живое воплощение кротости и добродушия.

«Странно, он не улыбался уже два года, — думал Чикаев, — неужели придумал какие-нибудь контрмеры?»

— Был у меня тут Мишкин, — сказал он, чтоб разрядить напряжение и уйти в ничего не значащую болтовню: вдруг нечаянно прояснятся позиции и замыслы Линева?

— Не говорите о нем, — скрипнул зубами Николай Иванович, — какой у меня был цех! Рыбки в аквариуме, в душевой — голубая плитка, первое место по Базе… — Он махнул рукой.

— Как у него с семьей?

— У Мишкина-то? Жена ушла. Да и какая баба потерпит, чтоб у мужа выдирали двадцать пять процентов ежемесячно. Это со ста-то двадцати рублей оклада. Баба — змеиный сосуд. Ненавижу!

Чикаев кивнул, соглашаясь.

— Бабы, бабы, — пробормотал Николай Иванович, — кстати, тут и сейчас путешествует одна писательница, — он поморщился, — все ходит, вынюхивает, расспрашивает. А попробовал я читать, что пишет, — не могу. Как будто жизнь — это одно, а она пишет о чем-то другом.

— Что же вы хотите от нее? Она ведь не Тургенев. Да и что интересного можно рассказать про аэродром: крутим гайки, делаем план, еропланы летают. А вообще надо ее поддержать. Работник идеологического фронта! В наше послереволюционное время, когда создание государства и его институтов в основном закончилось, надо развивать каждого человека нравственно, чтобы силы каждого принадлежали всем, а силы всех — каждому. А воспитание нравственности есть дело литературы, искусства. Искусство на данном этапе есть средство единения душ, — сказал Чикаев и сам порадовался, как удачно нашлись слова.