«Второе издание капитализма» в России - [7]

В-шестых, ситуация в такой важнейшей отрасли экономики, как сельское хозяйство, для обоих «изданий» капитализма оказывается не просто разной или даже принципиально разной, а диаметрально противоположной по тенденциям. Положение в сельском хозяйстве в царской России к середине первого десятилетия XX века (то есть до попытки столыпинской экономической революции сверху) было хорошо изучено уже современниками. Как бы ни спорили между собой большевики (Ленин), меньшевики (Маслов), кадеты (Кауфман), эсеры (Чернов) и правые (Ермолов), споры эти касались в основном деталей, интерпретаций и прогнозов[25]. В целом же вырисовывалась вполне прозрачная картина. Несмотря на активное внедрение капитализма на селе со времен крестьянской реформы, сельское хозяйство России оставалось крайне отсталым, неразвитым и откровенно полуфеодальным. Это было видно из того важнейшего факта, что подавляющее большинство хозяйств на селе не участвовало в производстве продукции на рынок, что с точки зрения капитализма абсурдно. По ставшим уже классическими расчетам академика Немчинова, даже после столыпинской реформы, в 1909–1913 годах, помещики производили 21,6 % товарного хлеба, кулаки – 50 %, все остальные крестьяне (подавляющее большинство) – всего лишь 28,4 %[26]. Говоря иначе, большинство крестьян в дореволюционной России обеспечивало только прокорм собственных семей. Это – натуральное хозяйство, феодализм, но никак не капитализм. Как это выглядело в абсолютных числах, можно почерпнуть из работы Ленина «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905–1907 годов»: Ленин насчитал в Европейской России 10,5 млн бедняцких хозяйств, 1 млн – середняцких, 1,5 млн – кулацких и капиталистических и 0,03 млн – «крепостнических латифундий»[27].

Наличие такого неприкрыто феодального феномена, как латифундии, гарантировало Европейской России крестьянское малоземелье (или, если угодно, аграрное перенаселение): в 1905 году 28 тыс. самых крупных помещиков владели 62 млн десятин (3/4 частного землевладения), в то время как 619 тыс. средних и мелких собственников владели всего лишь 6,2 млн десятин[28]. При этом Ленин высчитал, что для того, чтобы крестьянской семье дожить до следующего урожая, не умерев с голоду и не залезая в долги, и при этом выплатить подати, нужно (в среднем, разумеется) не меньше 15 десятин. Меньше, чем 15 десятинами, в 1905 году владело, как нетрудно подсчитать, 82,3 % всех крестьянских хозяйств[29].

Разумеется, этот расчет исходил из тогдашней – крайне низкой – урожайности: 41,4 пуда на десятину в Европейской России[30], а урожайность, пусть медленно, но росла. Перед I Мировой войной урожайность дошла до 45 пудов зерновых хлебов, в том числе пшеницы – 55 пудов с десятины (что, впрочем, не выдерживало никакого сравнения с Европой, где во Франции собирали 90 пудов зерна, в Германии – 152 пуда, в том числе 157 пудов пшеницы, в Австро-Венгрии – 89 пудов, в Бельгии – 168 пудов и т.п.)[31]. Именно эта возросшая урожайность и позволила в 1921 году большевикам провести нижнюю границу середняцкого хозяйства не в 15 десятин, а в 8,5 в Черноземье и в 9,5 – в Нечерноземье[32].

Но как неопровержимо доказал академик Л.В. Милов в своей сразу же ставшей эпохальной работе «Великорусский пахарь»[33], переносить в Россию западный сельскохозяйственный опыт бессмысленно: сельское хозяйство России существовало в условиях неустойчивого земледелия, в условиях настолько неблагоприятных природно-климатически (кроме Юга России и Юга Сибири), что российский крестьянин не мог накормить одновременно и себя, и помещика (помещичье государство). Кто-то один должен был голодать или жить впроголодь. Поскольку вооруженная сила была в руках у помещика (помещичьего государства), голодать и деградировать от голода приходилось крестьянину – и всё, что тот мог сделать, это время от времени прореживать число нахлебников и насильников, также обращаясь к силе (что он и делал начиная со времен Разина и кончая «иллюминациями» 1905–1907 годов). И всякие попытки радикально изменить ситуацию путем внедрения агрикультурных новшеств и новинок сельскохозяйственной техники были заранее обречены на провал: технологическое обновление парцеллы невозможно!

Единственный выход из этого тупика – переход на крупное индустриальное сельскохозяйственное производство. Но это невозможно без уничтожения помещичьего землевладения вообще, равно как и мелкотоварного крестьянского. Именно это обстоятельство обрекло на поражение столыпинскую аграрную реформу (а вовсе не то, что, как позже писали отрабатывавшие идеологический заказ советские авторы, лишь 26 % крестьян вышли из общины, да потом многие вернулись, не достигла поставленной цели – ликвидации аграрного перенаселения – переселенческая кампания, голод 1911 года показал неустойчивость сельскохозяйственного роста и т.п.; еще забавнее выглядят сетования нынешних апологетов столыпинщины на то, что, дескать, треклятые масоны не дали Петру Аркадьевичу тех самых двадцати лет покоя, о которых он просил: сначала застрелили, потом устроили мировую войну, а потом вообще революцию). Столыпинская реформа не могла обеспечить нормального и успешного развития капитализма, поскольку в выборе