Всяко третье размышленье - [8]

— А как считаете вы? — спрашивает она у столь услужливого фармацевта.

Тот выпячивает подбородок, пожимает плечами, подмигивает и сообщает, что он на нашем месте именно так и поступил бы, хотя его супружница точно была бы против. Предупреждая нас, впрочем, что последствия серьезного ушиба головы — интракраниальное кровотечение и прочее в том же роде, да? — проявляются иногда спустя немалое время, так что при первых же признаках головокружения, мигрени — чего угодно — мне лучше быстренько потопать в больницу.

Согласен. И как бы ни тревожила нас более или менее такая возможность, мы все же совершаем наиприятнейшую прогулку, посвященную и дню, и месту рождения: возвращаемся к помечающей середку Хенли-стрит статуе Шута (от которой начинается большинство пеших экскурсий по городу), а от нее и к Месту Рождения, где уделяем на сей раз особое внимание ведущим к его входной двери высоким ступеням крыльца. Билетер приветствует нас как старых знакомых, делает комплимент много более опрятной, хоть на ней уже и проступают кровавые пятна, головной повязке Дж., мы поднимаемся по не менее крутой лестнице на второй этаж дома и ступаем по тем самым половицам, на которых осваивал искусство хождения маленький Бард, затем покидаем дом и, миновав Бридж-, Хай- и Чепел-стрит, проходим по застроенной в восьмом столетии улице Олд-Таун к могиле Шекспира, а от нее неторопливо движемся вдоль Эйвона и канала, останавливаясь там и сям, чтобы переменить повязку, поглотить ленч, пописать или просто поумиляться нашей близости к человеку, которого Манди называет «Королем августейшего английского»[14], и местам, в которых протекала его беспорядочная семейная жизнь: женитьба в восемнадцать лет на двадцатишестилетней Анне Хатауэй (уж три месяца как беременной), с которой он приживает еще двух детей и от которой сбегает, чтобы сделать карьеру в Лондоне, но к которой более или менее возвращается, разбогатев и рано уйдя на покой, и завещает ей прославленную «вторую по качеству кровать», чтобы затем умереть в свой 52-й день рождения.

Чего данный покорный слуга вышеупомянутого сладостного языка ухитрился не проделать в свой все-же-недурственно-проведенный 77-й. На усталых ногах, но очень довольные днем, который нам удалось спасти, мы под вечер оного возвращаемся в наше скромное пристанище, что стоит невдалеке от моста, ведущего в Бриджтаун (значительно отличающийся от одноименного места рождения ДжИНа, которое находится во всего лишь 300-летнем мэрилендском Стратфорде, — хотя, с другой стороны, и он тоже сильно изменился за десятки лет, прошедшие с того дня, в который сей бумагомаратель появился на свет, ибо превратился из построенной на скорую руку деревушки речников, затиснувшейся между двумя береговыми заводиками — на одном разделывали крабов, на другом лущили устриц — и негритянским районом сегрегированного Стратфорда, во все еще небогатый, но понемногу сживающийся с расовой интеграцией район города, демонстрирующий такие признаки облагораживания, как пристань для яхт, вполне сносный ресторан с подачей блюд из морепродуктов и ряд выросших на берегу жилых кооперативов, в кои преобразовались старые консервные заводики). Мы снова очищаем, дезинфицируем и перевязываем еще остающийся ушибленным и ободранным, но уже не кровоточащий лоб, затем переодеваемся в теплое и отправляемся в ближайший, загодя нами намеченный паб, чтобы содвинуть над пастушьей запеканкой и тому подобной британской снедью кружки доброго темного эля.

— Счастья счастья счастья счастья счастья, — произносит поэт-профессор Аманда Тодд и, словно вдохновленная этим пентаметрическим пожеланием, переходит на стихи: — Когда бы жена твоя была не дерьмовым, но Барда достойным бардом, / То перенесла бы она счастливую нашу любовь из постели в строку / И сшила б себе из свиного уха своих дарований шелковый кошелек. Аминь — если так можно выругаться.

— Отменно подмечено! — аплодирует ее благодарный СПП. — А если бы твой супруг был таким сказителем, какого ты заслужила, здравомысленные читатели корили бы Стокгольм, не дающий своей долбаной премии ему. Однако настоящее его сетование сводится к тому, что сетовать-то ему и не на что.

Шут с ней, со славой, и состоянием, объясняет он ей — не в первый уж раз, — он жалеет лишь об одном: что не смог за последние пятьдесят лет сотворить в ее честь генвитального, Не Имеющего Себе Равных Романа (все с прописной), а то и двух.

— Твой муженек — никудышная недотыкомка, любовь моя. Наше здоровье?

Ну да и ладно, ответила она, навеки преданная супруга. Раз уж пошел такой разговор, так на отметке в три четверти века плюс еще пара лет он все-таки остается если и никудышной, то все же дотыкомкой, что его исписавшаяся старая рифмоплетка-супружница готова засвидетельствовать, опираясь на предварившие нынешний завтрак утренние забавы. И потому: за нас, черт побери, за то, как нам повезло — друг с дружкой, если не с нашими музами и с высокими ступенями Шекспирова дома. И за то, что станет следующим эпизодом нашей (все еще) тыкливой жизни, так?

О да, мэм. И подобно тому как этот рассказ о роковом дне Падения переходил из настоящего повествовательного времени в прошлое, то же самое произошло и с нашим успешным сентябрьским турне. Бог с ними — с его завершением в большом, суетливом, пропитанном историей Лондоне и в большом, чересчур суетливом Хитроу; с долгим полетом назад, в наши пораженные Бушем и Чейни СШ Америки; с тягомотным — еще и от сбоя суточных ритмов — прохождением таможни, получением багажа и возней с долго прозябавшей на автостоянке машиной; с глазами, слипавшимися во всю двухчасовую поездку от Фили до новодельного Стратфорда на Матаканноке, со сменой всего только «дважды в день» — насколько нам удавалось припомнить, что есть «день», — головной повязки ДжИНа. Мы одолели все это, как одолели последнюю с чем-то половину Душераздирающего Двадцатого Века и перебрались во, вполне вероятно, Доконательный Двадцать Первый: ни детей, ни внуков, в отличие от Уилла и Анны (хоть мы иногда и прикидываемся, будто они у нас есть: об этом мне еще удастся, полагаю, рассказать подробнее); ни опубликованных в последнее время прозы или стихов, ни переизданий каких-либо прежних наших изданий, — однако до сей поры и никаких тебе раков/ударов/Альцгеймеров и проч., равно как и никаких (до сей поры) серьезных последствий Падения. Но зато десятилетия добросовестного преподавания, добронамеренной критики студенческих сочинений, добросердечных отношений с коллегами, добропорядочно проштудированных книг и добронравных путешествий, коими — всеми ими — грех не утешиться… И подобные приведенному выше продлинновенные каталоги, с коими пора бы уже развязаться, за-ради Христа! Вернувшись к нашим «докруизным» рутинным занятиям (и поражаясь тому, каким электричеством насыщается последнее прилагательное, когда мы затеваем рассказывать друзьям и коллегам о предпринятом нами путешествии и его кульминации — преткновении и падении Дж. на Хенли-стрит), мы наслаждались новым видением нашего Стратфорда, нашего Эйвона (округа), нашего Бриджтауна (и об этом я тоже еще расскажу, потерпи немного, о Муза). И как обычно, каждое буднее утро, пока не начиналась послеполуденная беготня, труды, возня с бумажками и отдых, мы расходились по нашим кабинетам в надежде на прилив вдохновения, и как обычно…