Для человека вроде меня, чьи литературные занятия с 1920 года ограничивались только составлением юридических документов и записями в тетради, названной "Размышления", самое трудное в предстоящем деле - а конкретно оно потребует объяснить один день в 1937 году, когда я переменял свой взгляд на вещи, - это сдвинуть его с места. Ничем таким мне раньше заниматься не приходилось, но себя-то я знаю достаточно: стоит льду дать хоть маленькую трещину, и тогда потечет, потечет, только успевай записывать, ведь от природы я уж никак не из скрытных, мне бы суметь досказать историю до конца да вовремя заткнуться, а о прочем и думать нечего- Сомнений на этот счет у меня никаких нет, я ведь почти всякий раз могу безошибочно предсказать, как поступлю, потому что действую всегда очень даже объяснимо, пусть у нас, в Кембридже, думают по-другому. Считается, что я человек странный, непредугадуемый (между прочим, мой друг Гаррисон Мэк и его жена Джейн тоже так считают), но тут вся штука вот в чем: и поступки, и мнения мои не ладят с понятиями окружающих, допуская, что у них вообще есть какие-то понятия, а с моими-то взглядами, поверьте, они гармонируют вполне. И хотя принципы мои время от времени меняются - напоминаю, книга эта как раз о том, как они изменились, - их у меня зато много, больше, чем требуется для жизни, так что храню я их обычно невостребованными до подходящего случая, однако все выходит в моей жизни совершенно логично, ничуть не менее логично по той причине, что живу я не так, как все остальные. А главное, чаще всего действительно все выходит.
Ну вот хотя бы, начал же я эту книгу, и пусть до самой истории нам еще добираться и добираться, но мы хотя бы двинулись к ней, а я и этому рад, не знаю, как вы. Может быть, когда я наконец опишу тот самый день - 21 июня 1937 года, если не ошибаюсь, - к тому времени, как настанет поздний вечер и надо будет спать ложиться, да, не исключено, что тогда я перечту только что написанное и брошу эту страничку в корзину, я ведь пока всего лишь инструмент свой настраиваю. А может, и не брошу: надо ведь сразу объяснить, кто я такой, и еще хочу, чтобы не возникало неверных мыслей, когда вы узнаете мое имя, и заглавие тоже хотелось бы растолковать, и вообще кое-что для вас облегчить, потому как я себя воспринимаю, ну, хозяином, что ли, а вы мои гости, вот и стараюсь, чтобы вам было покойно, удобно, а там уж окунетесь в петляющую речку, по которой предстоит плыть, погружаясь в мою историю, - зачем на всякую ерунду отвлекаться, силы-то вам еще понадобятся.
Да, с вашего позволения, еще два слова насчет этой петляющей речки: когда мне случается прочесть какой-нибудь роман, у меня всегда такое чувство, что автор уж слишком многого требует от читателя, швыряет его сразу же на самую стремнину, начиная со всяких бурных событий, а надо бы потихоньку к ним подводить. Бухаемся прямиком в чью-то жизнь, когда там все перевернулось, ну совсем как ранней весной в нашу речку Чоптенк нырнуть, - то еще удовольствие, доложу я вам. Доверься мне, добрый читатель, и оставь страх, что сердце твое не выдержит, у меня самого с сердцем неважно, и уж я-то знаю, погонять тебя незачем, входи в мою историю осторожно, неспешно, пальчиком сначала воду попробуй, потом ладонь погрузи, а там уж по колено можно зайти, по грудь, окунешься, ну и поплывешь. Я ведь не собираюсь тебя в ледяной купели окрестить, Боже сохрани, просто искупаешься, освежишься, и приятно тебе станет.
Ладно, на чем это я остановился? Ах да, я собирался пояснить, что мне предстоит "конкретно", так, кажется, было сказано? Или нет, пояснить, что подразумеваю под настройкой инструмента? Или насчет того, что у меня с сердцем неважно? О Господи, ну тяжелое дело - писать романы! Как, объясните мне, расскажешь историю, если не утрачена способность понимания смысла событий, из которых она состоит? Со мной все ясно, в рассказчики я совсем не гожусь: вот написал фразу, и тут же в ней оказываются какие-то метафоры да скрытые значения, которые я бы с вами вместе охотно загнал назад, пусть себе скрытыми и остаются, но вот беда, пока загоняешь эти, повылезают другие, а их тоже придется загонять, так что до самой истории мы вообще не доберемся, само собой - не доведем ее до конца, если этим своим метафорам я позволю резвиться как вздумается. Вообще-то я не против, пусть резвятся, по мне, и такие книги не хуже прочих, но ведь дело-то вот какое: мне действительно нужно объяснить тот день 21 или, может, 22 июня 1937 года, когда я окончательно переменил свой взгляд на вещи. И оттого придется нам с вами держаться основного русла, хоть поплывем мы в лодочке для одного мелководья пригодной, что же до притоков всяких да бухточек живописных - увы, хоть и жаль, а обойдемся без них. (Тоже метафора, и она-то как раз не просто для украшения, - впрочем, оставим это.)
