Всяческие истории, или черт знает что - [64]

Жаловались на Ханса одни только подчиненные, никто из ровни против него и рта не раскрыл, разве что один, что стоял выше прочих, показал, кто главный и кто таков этот Ханс. С Ханса сваливались штаны, а жена его каждый день ела все с большим аппетитом. Почти каждый раз, когда миски, что приносил ей арендатор, оказывались пусты, она говорила, что хочет еще. «Так возьми!» — отвечал обычно угрюмо Ханс. Хансу же люди начали говорить: «Бога ради, Ханс, что с тобой, с тебя же просто одежа сваливается, этак ты долго не протянешь, и что тогда станешь делать с деньгами? Но посмотри только, как поправилась твоя женушка; прибрать бы ее как следует да принарядить, так она лет на тридцать моложе тебя будет. Ханс, если тебе лучше не станет, она тебя еще и переживет, да и обдерет как липку». Пожалуй, более жестоких слов для Ханса и не придумаешь, слышать подобное для него было равносильно прободению души обоюдоострым мечом, ибо он и мысли не допускал о том, что жена может его пережить, попросту отказывался в это верить. Тех же, кто продолжал досаждать ему подобными заявлениями, он честил и заверял, что ни его внешний вид, ни его жена их не касаются. А лучше бы им смотреть, чтобы у их детей тарелки не пустовали, да так, чтобы никому это не было обузой, а все остальное не их дело. «Да ладно тебе, Ханс, — говорили они, — обидеть тебя не хотели, но ты уж набери вес, а то тебе и кукушка не станет куковать». «Не хватало еще от каждой свиньи советы слушать! — отвечал Ханс. — Иди домой да обери вшей у детей, это тебе как раз по уму, а не бегать по белу свету и учить других, надо им потолстеть или похудеть!» «Ханс, — отвечала ему женщина, — о, Ханс, за вшами мне домой не надо, их и здесь хватает, сколько дашь за сотню? Мне деньги не помешают, так хоть не зря на работу вышла». Ну, тут уж пригодились бы этой женщине быстрые ноги, не то Ханс надолго отучил бы ее и вшей обирать, и подтрунивать.

Чем более ожесточался Ханс, тем шире становилось известно, чем его можно разозлить, тем чаще старались люди вывести его из себя и доводили до такого гнева, который явно не шел ему на пользу и еще больше подрывал и без того пошатнувшееся здоровье. Спекулянтов от философии куда больше, чем считают в образованных кругах. И эти-то спекулянты от философии решили следующее: «Если Ханс злится, когда говорят ему, будто он болен, а жена его с каждым днем молодеет, то он подобреет, если сказать ему все наоборот, а когда человек добреет, то может дать другому то, чего тот попросит, по крайней мере, так обычно бывает, что в горах, что в долинах». Но рассудили они неверно, как это часто бывает с философами, причем не только со спекулянтами от философии, но и с прочими. Ханс же думал вот как: никого это не касается, и он, и жена его выглядят так, как им хочется; а если кто-то считает, что может вмешиваться в такие вопросы, так он попросту бесстыдный человек. Но по всему видно было Хансу, что мир становится все более и более пропащим, люди — все бесполезнее, этак скоро и десяти шагов нельзя будет пройти, чтобы не услышать: «Ханс, что-то неважно ты выглядишь!» Всему этому он твердо решил положить конец.

Впрочем, безуспешно, но постоянные эти речи в конце концов произвели на него впечатление, тем более, что подкрепляли их множащиеся с каждым днем жалобы, которые стали для Ханса настоящей мукой. Может, он и закрыл бы на них глаза, полностью бы их проигнорировал, как это нередко бывает с больными, что все больше и больше уговаривают сами себя, будто не только их горести с каждым днем тают, но будто бы вообще не симптомы это болезни, а отчетливые и ясные признаки выздоровления. Но поскольку все постоянно ему об этом напоминали и беспокоились о его здоровье, каким бы подлецом он ни был, он и сам начал беспокоиться, думал, чем черт не шутит, может быть, и в самом деле что-то тут не так. Но уж радоваться он никому повода не даст, не говоря о том, чтобы занедужить или помереть, нет уж, веселиться за свой счет он этим проходимцам не позволит. Уж он им покажет, что рано они все радуются; что-то должно было произойти, да только снадобье какое-нибудь, и правда, не повредило б, надо бы как-то прочистить организм. Это всегда на пользу, особенно, когда уж и не можешь припомнить, когда такое было в последний раз. Но ведь очищать нужно не только тело; душа в этом нуждается не меньше, если не больше, и сколько таких, как Ханс, кто не упомнит, когда проделывали это!

Но как и все, что до него касалось, Ханс и это решил провернуть втайне. Знать об этой чистке всем прочим полагалось столь же мало, как и о том, кому и где он ссужал деньги и сколько платил арендатору за пропитание. Все эти скалдырники слишком уж будут радоваться, думал он, когда узнают, что мне нужно лекарство, тогда бы каждый пришел посмотреть, настал ли мне конец или еще нет. Хансу было невдомек, что за свою жизнь не сохранил он столько секретов, сколько полагал; что все-то люди о нем знали больше, чем он мог себе представить. Иначе он бы попросту вышел из себя от ярости, схватил бы вилы и, несмотря на одышку и отяжелевшие ноги, пустился бы в погоню, чтобы заколоть всех, кто знал лишнего. Он условился встретиться в чаще под покровом ночи с одной старухой и пообещал ей, если та доставит годное снадобье, на следующую зиму не только хиленькую елку, но и что арендатор ее самолично приволочет. Какая старуха отказалась бы от столь щедрого предложения, да и кто, кстати, пошел бы, имея выбор, не к знахарю, а к врачу с дипломом? Среди старух и стариков царит решительная склонность ко всему, что связано с тайным знанием, сиречь к знахарству, а также к всезнайкам-проповедникам, зазнайкам-адвокатам и иже с ними.