Всяческие истории, или черт знает что - [63]

Да и сам Ханс от всего этого полез на стену. Повлиять он ни на что не мог, но чем больше он ярился, тем сильнее все затягивалось. Если до обеда выпадала ему радость пропесочить под каким-нибудь надуманным предлогом рабочего, нагрузить или взвалить на него какую-нибудь еще обязанность, то под вечер ему уже не хватало злости кого-нибудь надуть или обругать. А раз уж он все себе позволял, то и остальные вели себя с ним так, как хотели, так что Хансу на своей шкуре привелось узнать, что не один он хитер, что не ему одному досталось разумения и смекалки, но и другим перепало достаточно.

Но на Ханса никоим образом это открытие не повлияло, не раскрыло ему глаза, не изменило ничего в его жалкой душе, но вот для тела Ханса — а ему уже было за восемьдесят — все это даром не прошло. Когда в пожаре погиб дом Ханса, а он не переменил своего образа жизни, рука Господа взялась за бедную телесную оболочку, в которой обитала его упрямая душа; старая постройка развалилась, и пока Ханс суетился над возведением новой, узкое и тесное это обиталище начало трещать по швам. Ноги у Ханса отяжелели, дыхание сбилось, ночи стали беспокойными, в закуте ему постоянно было душно, так что часто приходилось подползать к окну. Телом Ханс всегда был крепок, никогда он о нем не думал и не вспоминал, что оно, как и любая плоть, когда-нибудь обратится в прах; он никогда не болел, а если и случалось с ним какое-нибудь недомогание, он о том не заботился и не замечал даже, как оно само собой проходило. А потому Ханс твердо был уверен в том, что люди в своих болезнях виноваты сами, а вот если бы все делали, как он, и не обращали на них внимания, то смогли бы побороть любой недуг. Кто захочет, сможет себя принудить. Все-то у Ханса было сопряжено с принуждением, когда же его самого пытались к чему-либо принудить, это он считал тяжким грехом. Себе же он позволял любое принуждение, и Господь Бог долго закрывал глаза на это его чудовищное заблуждение, будто человек может все, чего захочет, будто бы он высшая сила и единственный устроитель собственной судьбы и властитель собственной жизни. Так думал Ханс, так и говорил, короткими, грубыми предложениями. Было в них нечто гегельянское, хоть и говорил он, в общем, практически то же самое, но так, что понять мог даже ребенок. Теперь же Хансу, как и любому смертному, был установлен предел, и написано было следующее: «До этого места и не далее!»

Чем дольше затягивалось строительство, тем больше росли убытки, тем очевиднее становилось, что нести их придется не одному только арендатору. Любой честный человек решил бы, что разделить их придется и арендодателю, и был бы прав; и чем более необходимым казалось Хансу его присутствие, участие и суета на строительстве, тем тяжелее казались ему ноги, тем труднее было ему дышать, тем обременительнее становилось для него во все вмешиваться, будь то беготня за материалами или окрики на рабочих, которые все реже хотели иметь с ним дело. Они уж, наверное, подумывали, зачем им бояться кого-то, позволять грызть и пилить себя, когда он уже одной ногой в могиле? Но Ханс ни на что внимания не обращал, стремился производить прежнее впечатление, хотел показать, что ни одна болезнь не заставит его уступить, но все переменилось. Скандалить он мог сколько угодно, но вот отекшие ноги в грубые кожаные башмаки втиснуть уже не получалось, не мог он унять кашель, которым заходился так, что всякий раз должен был садиться, чтобы прийти в себя, не мог отдышаться, чтобы напуститься на рабочих.

Грубую пищу арендатора, на которую он согласился и за которую дурно платил, он еще мог протолкнуть в живот, но уж то, что жена каждый день потребляет два фунта хлеба, этого он переварить был не в состоянии, как не был в состоянии и помешать тому, что богатая женщина вынуждена была просить бедных рабочих о куске хлеба, как не мог скрыть и своих истинных намерений во время строительства. Чего не заметил один, видел другой, а что видели все, тут же расходилось на улице, шло со двора на двор, из деревни в деревню. Как бы ни гневался Ханс на пересуды о своей персоне, и как бы грубо ни обрывал он всякого, кто намеревался в лицо высказать ему правду, все же не смог воспрепятствовать тому, чтобы о нем заговорили по всей стране и составилось мнение, что ни в горах, ни в долинах человека более подлого, чем Ханс, не сыскать. Какой-то сдержанный господин сказал даже, что если бы все богачи были, как Ханс, беднякам бы попросту ничего не осталось, кроме как помереть с голоду или же прикончить богачей; и что сколь бы ни был сам по себе порочен коммунизм, а все-таки, если бы богачи, уподобившись Хансу, не давали бы ни заработать, ни просить милостыню, то даже и он был бы извинителен.

Когда же, особенно в голодную пору, предстают взору сотни тысяч талеров, особенно же, если никому не приносят они пользы, а одни лишь несчастья, причем не охраняют их не злой дух и не черная собака, как это обычно бывает с подземными сокровищами и кладами, а всего лишь вредный, злобный старик, — у всех, чье сердце не полностью принадлежит Христу, невольно возникает вопрос, правильно ли, что многие голодают, тогда как кто-то один словно бы пьет из рога изобилия, а может и спускает огромные суммы на излишества, в то время как сотням других приходится в поте лица добывать пропитание, и нельзя ли в подобных случаях несколько потеснить этого человека и пустить его излишки на пользу достойных и голодающих. Христос не задался бы подобным вопросом, Христос со всем возможным терпением и смирением подчинился бы воле Господа, уважал бы законы и права, оставил бы каждому свое и положился бы целиком на совесть и доброту Господа. Христианской же общине, напротив, подобало бы, чтобы ее старейшины каждый божий день давали почувствовать такому вот человеку свое к нему презрение, говорили бы ему, как покрыл он себя грехом перед лицом Господа и людьми, и что ни на небе, ни на земле не обретет он ни счастья, ни блаженства. А если бы даже высказываемое со всех сторон презрение и осуждение не возымело бы действия, это был бы уже другой коленкор. Очень дурно и уж совсем не подобает христианской общине юлить перед таким вот Хансом из-за его богатства, поддерживать тем самым дурное его поведение, тем паче нахваливать и чествовать его, тогда как сам он огрызается на всех и каждого, кто осмеливается уличить его в грехе, смотрит на него, как цепной пес, который терпит и сносит издевательства, зато уж потом принимается кусать и лаять. Даже странно, сколь немногие знают, как подобает себя вести мужчине и христианину; можно было бы даже зажечь фонарь, чтобы ясным днем отправиться на поиски достойных мужей по городам и весям. Женщины нынче все кричат об эмансипации — что ж, может быть, причина в том, что они с удивлением обнаруживают между мужчиной и женщиной все меньше разницы, а тому, кто захочет ее разглядеть, впору надевать очки.