Всяческие истории, или черт знает что - [61]

.

Как-то раз Ханс совершенно не мог уснуть — тот, кто постоянно живет в страхе, боясь воров, и у кого самого совесть нечиста, редко спит крепким спокойным сном. Вдруг, словно гром среди ясного неба, раздался голос: «Вставай, Ханс, пожар!» «Да быть того не может!» — подумал он, — должно быть, померещилось в полудреме; он и представить не мог, чтобы нечто подобное могло произойти против его воли и желания. «Скорей, скорей!» — снова раздался голос, и когда Ханс лениво приподнял голову, услышал он треск огня, увидел деревья снаружи в алом зареве и искры, летящие в зеленую траву. Тут он вскочил, тут этот сильный человек задрожал, хватая одежду, но что ожидало его впереди, он еще не знал. Весь огромный дом был охвачен пламенем — о том, чтобы потушить, не было и речи, многих жизней было уже не спасти, погибли животные, запасы арендатора тоже пропали в огне. Ничего ценного у Ханса в доме не было, да и сам дом был застрахован от пожара, а арендатор исправно платил взносы.

Ужасно, конечно, проснуться посреди пожара — кто пережил подобное, должно быть, вздрагивает всякий раз, как вспоминает об этом. Возможно, именно так чувствуют себя грешники, обнаружив себя в аду, прикованными раскаленными цепями к вечному пожарищу — вокруг огонь и нигде не видно двери, через которую можно было бы спастись! Но ни о чем таком Ханс и не думал, а думал лишь о чердаке, где и хранились его сокровища, туда тянуло его, там спаслась бы и его жена; впрочем, все это было ей безразлично.

Тихой ночью столб дыма возвестил на всю округу о пожаре, сотни людей в ужасе пробудились ото сна; одних разбудило алое зарево, других — стон набата. Сотни людей поспешили на подмогу погорельцам, и все же, прежде чем подоспела первая помощь, прежде чем послышалось шипение воды, для несчастных словно вечность прошла; самый быстрый бег коней показался им вялым ходом улитки, потому как еще быстрее, чем бежали лошади, пожирал все вокруг огонь и росла опасность. Пламя уже перекинулось на соседний дом, уже дымил амбар, власть огня росла с каждой секундой.

Наконец, появился первый насос, затрещали заборы, с дикими криками протащили его через деревья, установили у ручья, пустили, поставили к крыше лестницы, вода пошла, забурлила по рукавам, прикрутили трубу, одним махом взлетели на крышу и подали воду на огонь, и все это произошло куда быстрее, чем здесь описывается. Со всех сторон зашумели новые насосы, закричали люди, но все громче шумел огонь, все выше взлетали языки пламени, борьба человека со стихией ожесточалась. Вот уже вырвали из лап огня соседний дом, не увенчались успехом и его попытки отвоевать амбар, все новые и новые фонтаны били в ночи, все новые люди присоединялись к толпе помощников; но словно бы неведомая сила сковала члены, лишила сил. Руки, державшие шланги, опустились, побросали ведра на землю, понуро повисли плечи стоявших вокруг, а если кто и поднимал руку, то разве что в поисках табака или чтобы раскурить трубку. Некоторые пробирались сквозь толпу, взывали о помощи, ведь еще много чем можно было помочь, многое еще можно было спасти: «Бога ради, люди, помогите!» Но со всех сторон раздавалось: «Это дом Ханса, а ради него никто и пальцем о палец не ударит. Он ни разу ни над кем не сжалился, так вот пусть и посмотрит, кто ему поможет! Да его самого недурно бы в огонь бросить, пса этакого, туда и дорога, годом позже, годом раньше!»

Над Хансом устроили настоящее народное судилище и не посмотрели, что дело происходит на месте пожара, где обычно царит сочувствие, или где все же, если и не испытывают сочувствия, имеют уважение к горю и не говорят пострадавшим колкостей, даже если при других обстоятельствах находили в этом удовольствие. Хансу привелось узнать, какого высокого мнения были о нем односельчане, сколь многие испытывали к нему теплые чувства. Никто и пальцем шевельнуть ради него не пожелал; раз уж он никому не помогал, то и ему помочь никто не захотел; если кто и работал на пожаре, то делал это ради арендатора — имущество его застраховано не было, а потому именно он понес наибольший убыток. Но и на этом дело не кончилось. Где бы ни встречался людям Ханс, везде принимали его с проклятиями и угрозами: жаль, мол, что не помер он при пожаре вместе с остальным скотом; где была его жена, в стойле, где ему самому место, как неразумному зверю? Даже если бы он забрался в свой закут, его бы и там нашли, не поскупились бы на резкие выражения; не осталось никого, кто испытывал бы перед ним страх, никого, кто принимал бы его в расчет. Если уж народ и оказывался един в суждениях о человеке, то как раз в таком случае, а если у кого возникали иные мнения, то разве что у благородных людей, которые предлагали попросту оставить Ханса в покое, чтобы он задумался обо всем, что слышал в свой адрес.

Но как ни мало нашли поддержки подобные увещевания среди широкой публики, было бы ошибкой полагать, что Ханс хотя бы на минуту задумался о всенародном осуждении и о том, чтобы измениться хотя бы на волос. Толпа преследовала его до флигеля, требовала от него еды и питья, как это обычно бывает после пожара. Он же заверял, что ничего, кроме картошек, у него нету, их и предложил, да еще и пригрозил розгами, забаррикадировался, да только скоро должен был выйти из укрытия — слишком уж переживал, как бы чего не упустить, кусок дерева с подпалиной, а то и кусок заржавевшего металла. Пришлось ему выйти к народу, пришлось увидеть, как ярко горит большой дровяной сарай со старым французским деревом, как едва ли не силой заставляли людей поливать пристройку и оттаскивать от нее дрова, пришлось слушать все новые и новые проклятия в свой адрес, стать свидетелем уважения и любви к собственной персоне. Но не следует заблуждаться, будто бы это могло сломить старика, навести его на мысли о скромности и покаянии, к осознанию того, что покрыл он свои седины позором до самой могилы! Боже упаси! Дом Ханса был в длину не меньше ста двадцати футов, да шестьдесят в ширину, и внутри, и снаружи дома было огромное количество дров, но чтобы растопить сердце Ханса, растопить его высокомерие и гордыню, удивительную его черствость, которая ни перед Богом, ни перед человеком не позволяла ему признать ни малейшей своей ошибки, поставить под малейшее сомнение свой образ жизни, — для всего этого потребовался бы совершенно другой огонь. Чтобы растопить сердце Ханса, должно быть, самому Господу Богу пришлось бы взяться за тигель, питаемый огнем не от дерев, растущих на земле, а из тех мест, где от полуночи до рассвета бушует пожар.