Всяческие истории, или черт знает что - [31]

Но совсем порывать с городами они не хотели, тем более, не собирались подмять их под себя. Хотели остаться вместе, но на равных, как тогда понимали, и хотели осушить ров, что отделял город от деревни, господ от крестьян, примерно так, как сейчас строят мост через Нидегг в Берне, чтобы можно было пройти из сельской местности прямо в город. Но города этого желания не разделяли. В том, чтобы сельские стали горожанами, да еще и побратались с ними, для них, как и 300 лет назад, никакой радости не было, а жили в городе как в пословице — дружба дружбой, а табачок врозь, и хотели верховодить вместо прежних тиранов и на их манер. Но не бывает, чтобы в городе жили одни тираны да наместники, да и черт такой город стороной не обойдет!

Так что, когда крестьяне подняли головы и завели разговор, господа взбеленились, обвинили крестьян в черной неблагодарности, да еще привели им в пример немцев, которым приходилось и того хуже, а все же рта те не раскрывали. Но ничего этого слышать крестьяне не хотели, они-де никакие не немцы, а такие же честные швейцарцы, как городские из Цюриха и Берна, и как раз потому они и хотят жить лучше и свободнее, и как раз ради этого сражались в Швабской войне[13], да и во время Тридцатилетней[14] принесли множество жертв. А поскольку жертвы эти были принесены именно что во имя свободы и, в том числе, их собратьями, а не только городскими, а еще потому, что число городских и крестьян одинаково, так что и налоги собирались со всех одинаковые, они и решили, что спасенное добро, то есть свободу, делить следует поровну. Тут началась сумятица, а поскольку господа свое дело понимали лучше, да еще могли заверить все письмом с печатями, а крестьяне и сказать-то толком ничего не умели, а в споре могли разве что побожиться да положиться на чувство справедливости, выиграли дело господа, так тогда было заведено. Раз у крестьян не получилось отстоять свою правоту словом, решили они пустить в ход кулаки, ведь они-то были правы, да и сильнее. Господа испугались, но виду не подали и притворились друзьями, да еще наобещали с три короба, так что в конце концов могли из крестьян веревки вить, те и передумали идти на них войной, а господа тем временем как следует вооружились, потому как если господа и могут откладывать войну в долгий ящик, у деревенских на это времени нет.

И вот когда крестьяне во все поверили и даже, по простоте душевной, немного задрали носы, хотя и были совершенно довольны примирением, пусть и не получили того, чего хотели, — тут-то и начали господа войну, Франция против Германии, Цюрих супротив Берна, и со всех-то сторон господам помогали. Крестьяне перепугались, да только господ им было не перехитрить, и, подобно тем, кто привык чуть что падать духом, приуныли и они.

Хотели они было начать переговоры, а господа ни в какую; хотели было выступить в свою защиту, а ничего не вышло, потому что и мужество подрастеряли, да и былого единства среди них не было. Снова стали во всех кантонах заправлять господа, да еще как — вешали и головы рубили, пытали и жгли, словно бы и не было на них Святой Троицы, а уж крестьяне-то и сотой доли таких душегубств не содеяли, что господа да городские. Но так уж водится, в чужом глазу соринку видишь, а в своем и бревна не заметишь.

Горе пришло в страну. Крестьяне вроде бы и за правое дело боролись, да только вот проиграли. Господь, что раньше помогал им, оставил их и принялся помогать городским, пусть их дело и не правое. Тут-то и уверовали крестьяне, что Бог — для господ, так что и смысла молить его и слушаться дальше нету, и толку от этого никакого. И пусть этим занимаются господа, коим одним он и помогает. И поскольку сочли они, что Бог их оставил, оставили и они Бога, да еще и вознамерились показать ему, что и сами знают, что делать, и уж точно не служить Богу, который не посылает им помощи. Разошлась по стране досада и проникла до мозга костей, и ничего хорошего это не предвещало.

В то время в Мюлезайлене в общине Хехштеттен был один лекарь, известный и людям, и Богу. Как его звали, все позабыли, но по всему Эмменталю о нем и сегодня говорят и каждый ребенок о нем знает»[15].

«Да, — сказал сосед, — я о нем много слышал. Как-то во вторник он на своей сивой кобыле выехал из Берна, едва село солнце, а дома он оказался, едва начали розоветь горы. Он, правда, ехал не по проселочной дороге, а через колокольню в Хехштеттене».

«Именно он, — сказал Ханс. — Матушка моей бабки была с ним в родстве, и уж если принималась о нем рассказывать, никак не могла остановиться. Ты слышал, как он отвел господ в Ротенталь, и как до этого дошло?» «Нет, — ответил сосед, — расскажи-ка, коли есть охота!»

«Мюлезайлер, конечно, был на стороне крестьян, но виду не подавал и ничего не делал. Он говорил, что, разумеется, не боится, но все это ему не нравится и ничего хорошего не сулит. Никто не думает об общей пользе, а только о собственной выгоде, а Лойенбергер сам не знает, чего хочет, и в конце концов перешел бы на сторону господ, а прочие — как хотят. Но вмешиваться он не станет, даже если бы эта затея ему и нравилась. Были у него сын и зять, молодой да дикий, унять их не было никакой возможности — носились сломя голову и твердили, что хоть их отец и простой человек, они избрали себе лучшую участь и добьются через то богатства и славы. Но кончили оба плохо, как и опасался отец. Сына застрелили под Меллингом цюрихцы, зятя тяжело ранили под Херцогенбухзее, взяли в плен и повесили в Лангентале. Утрата и стыд довели его дочь до сумасшествия, так что теперь она нуждалась в постоянном присмотре, чтобы не причинила себе самой вреда. Помимо всего прочего, ему пришлось выложить значительную часть состояния в качестве контрибуции, но за своих детей ему, должно быть, пришлось бы еще и заплатить собственной жизнью, если бы только владетель Виля не выручил. Друзья они были закадычные — Мюлезайлер не одного скакуна пригнал сюзерену, да еще и по сходной цене.