Всяческие истории, или черт знает что - [30]

Вот что рассказал Ханс. Конечно, рассказывал он куда лучше, чем это удалось нам, ибо говорил на том крепком бернском наречии, что звучит ярче и живописнее, чем пресный немецкий.

Молчаливый и задумчивый сидел рядом с Хансом сосед; трубка его давно погасла, но он и не думал ее раскуривать. Когда Ханс умолк, сосед тяжело вздохнул, и ощущение было такое, словно он глубоко погрузился в собственные мысли и подбирал слова, как если бы они, от страха перед великанами и перед судом Божиим, закрались куда-то в самую грудь. Наконец он произнес: «Вот так историйка. Но Ханс, живы ли еще ротентальцы, и от чего они нас предостерегают? Никак не возьму в толк».

«Странно, сосед, — ответил Ханс. — Все, что нужно нам для сиюминутной пользы, понимаем мы легко и просто… Слышим жужжание насекомых, видим, как растет трава, но то, что полезно душе нашей, нам невдомек, даже если сам Господь Бог кричит нам прямо в уши и, увеличив сокрытое до исполинских размеров, сует нам под нос.

Те, что с таким размахом праздновали свадьбу и устроили на ней столь жестокие развлечения, не умерли; они принуждены жить в этом ужасе в расселинах и на горных кряжах в вечной зиме вместо вечной весны. Они вечно пытаются справить свадьбу, алчут праздника, готовят новые развлечения и, когда их неистовство достигает апогея, — вновь переживают все ужасы гибели.

Никогда там, наверху, не испытывают они недостатка в детях человеческих для жестоких игр, напускают на них зверей и под конец хоронят их всех под обломками скал. Но тот, кто пострадал от жестокости и в ту ночь нашел смерть, спит вечным сном до самого Воскресения. В гору же гонят других, сотни тысяч, и нет конца этому потоку, и с каждым годом все больше и больше людей удостаиваются такой участи, хоть при жизни они и не помышляли, как худо приходится тому, кого мучат из прихоти, и кто должен сносить жестокость другим в удовольствие.

Там, в Ротентале, оказываются все, кто использовал во вред свою силу и власть, пожалованные Господом Богом, кто мучил слабых, живя в довольстве, не замечал страданий и нужды прочих, и вообще считал других за марионеток. Все они попадают туда и на собственной шкуре испытывают все прелести прежних своих привычек, служа игрушкой для великанов, что гоняют и истребляют их наново, пока десница Господня опять не опустится на горы и не увлечет их за собою в древнее небытие. Тогда исчезнет и сам Ротенталь, да и вопли ротентальские, что заглушают порой все прочие, с громыханием сгинут навеки.

Но до тех пор в тихую погоду слышны в долине топот и грохот, что называют громом, а ведь следовало бы извлечь из этого урок. Как только кто-либо входит в силу, тут же забывает, что и он человек, а прочие — братья его, из плоти и крови, как и он сам; он же мнит себя божеством, а всех прочих слугами, что подчинены мимолетным его настроениям. Так продолжается и по сию пору: имеют люди уши, да не слышат, предпочитая пережить этот ужас сами, стеная в скрежете зубовном. Потому и есть у ротентальцев всегда сотни тысяч жертв для мучений, гонений и убийств.

Прежде всех прочих попали в Ротенталь тираны и их приспешники, что заставляли народ тянуть лямку, а сами охотились да пировали, вынуждая других голодать, топтали посевы и пороли людей, которые не могли заплатить подати. Тут-то их и пригнали целыми толпами со всей швейцарской земли, стариков и молодых, ведь сколько гор у нас в стране, столько и деспотов.

После душегубцев этих шли те, кто устраивал войны в погоне за чужим золотом, кто, пытаясь разжиться, играл чужими жизнями, словно их братья — игральные кости, а война — шляпа с лотерейными билетами, а еще те, кто развязал Бургундскую войну[12] и через то обогатился, распродав швейцарские ценности за звонкую монету.

За ними шли все те подлые дармоеды, что завели швейцарцев в Италию на погибель, предали все и вся, отчизну, новых своих зарубежных господ, принесли несказанные беды и запятнали честное имя Швейцарии. К ним принадлежали и все те, и особенно жители Цюриха и Берна, кто во времена Реформации обманул своих братьев и выдал их врагам, виновники того, что пролилась кровь, а блистательный Берн покрыл себя несмываемым позором. Вся эта братия, еще во время Бургундских войн и в эпоху Реформации заслужившая самые нелицеприятные прозвища, и отправилась в Ротенталь. Затем дошла очередь до ландфогтов, особенно из тех кантонов, что не уступали в своей жестокости канувшим в прошлое тиранам. Нигде им после смерти не нашлось упокоения, то их хотели замуровать в городских стенах, похоронить в Муттентале или Штанцербодене, а то и на берегу бурного Ройсса. Не избежала эта участь ни судей, ни городских старейшин — они устраивали для собственного увеселения пытки, и чем больше людей мучили, тем больше гордились, и чем более низкого происхождения были, тем больше чванились.

Однако история о Ротентале со временем почти забылась. Люди все меньше страшились подобной участи, поскольку ни о чем не ведали, а потому по всей стране дела шли все хуже и хуже, права и свободы все больше попирались, и дошло до того, что одна известная шайка издевалась да дурачила целую страну. Тут, однако, крестьяне вспомнили, что все-таки называют себя свободными швейцарцами, но при этом вовсе не свободными они были, а лишь подданными да подчиненными тех, кто изначально стоял не выше. В полном недоумении смотрели они на своих свободных братьев из маленьких кантонов и никак не могли взять в толк, почему же у них все иначе. Они видели, как города освободились от всякого владычества и заключили между собой охранительные и доверительные союзы, а потому решили, что и у крестьян имеется право объединяться, да вот только никак не могли понять, почему города не разрешают им того, на что сами позволения ни у кого не испрашивали. Все это привело к упадку духа, а его обладатели взвесили все дурное, что сделало им правительство, и порешили отплатить той же монетой, а именно — это самое правительство скинуть и сами собой управлять. Им, как и городским ремесленникам, будет очень даже к лицу стать господами.