Всяческие истории, или черт знает что - [33]

Мюлезайлер слушал. От Его слов он укрепился в вере и произнес: “Уверовал, Господи, и склоняюсь в смирении. Но кто же поверит моему слову, не подкрепленному подобным знамением? Ведь без чудес не поверили бы они Спасителю, кто же поверит мне?”

“Если сердце твое твердо и горит за твой народ, ты и будешь знамением!” — прошелестел голос в кустах. — “Сердце мое твердо и горит за мой народ, буду знамением Твоим, Господи”, — громко и уверенно ответил Мюлезайлер.

“Быть по сему!” — прогремел голос.

Как-то во вторник, незадолго до сбора урожая, когда в город потянулось народу больше обычного, чтобы нанять рабочих в поля, Мюлезайлер тоже отправился в Берн, что всех сильно удивило, потому как с той кровавой истории он там ни разу не бывал. И вообще, с каждым годом все меньше деревенских заходило в город, им там было не по себе, — то ли совесть мучила, а может, и не любы им были суровые горожане, разное говорят.

Путники на дорогах почти не разговаривали. Лишь время от времени, там, где не было забора и на сотню шагов ни деревца, встречался ему кто-то знакомый и спрашивал: “Мюлезайлер, скажи-ка, не переворачивается ли в тебе все с ног на голову при виде одного из… этих?” И нередко оказывался удивлен, когда Мюлезайлер отвечал, что ему не к спеху. Он-де может и подождать, пока они не получат расчет от самого Господа Бога. “Долго же придется ждать”, — часто слышал он в ответ, и люди отходили в сторону и подозрительно косились. Между собой они говорили, когда теряли сына или зятя, а дочь лежала дома в горячке, на кой черт им сдался этот Господь, да и не собираются они его умасливать и перед ним заискивать, ради чего? Мало что ли Он содеял им зла. Но Мюлезайлер на все это никакого внимания не обращал и преспокойно продолжал свой путь. В городе же никому до него дела не было.

Однако вечером некоторые все же заметили, как он, очень серьезный и с огромной палкой, идет на церковный двор подле цейхгауза, который в те времена стоял незапертым. Он раскрыл обе створки кладбищенских ворот и встал в проеме, перекрыв его палкой, будто ждал, пока все соберутся, как если бы кто-то намеревался войти внутрь, а кто — этого никто не знал, потому что никого кроме Мюлезайлера видно не было.

Многим казалось, будто слышаться с церковного двора стоны, а еще глухие удары кнута, и тогда Мюлезайлер, очень серьезный, повернулся и зашагал по переулку от цейхгауза, через Корнхаусплатц к нижним воротам, расчищая дорогу палкой и кивая людям, чтобы посторонились, как если бы за ним еще кто-то шел.

Целая толпа собралась поглазеть на Мюлезайлера и бежала вслед за ним, никто не мог понять, в чем дело, мальчишки хотели было над ним подшутить и поглумиться, но люди пожилые их от этого предостерегли. Мюлезайлер был человек известный, и старики понимали, что тут не смеяться надо, а скорее плакать.

Если в Берне собирается в одном месте много народу, тут же открываются окна, что, мол, случилось, а когда толпа достигла Кройцгассе, некая благородная барышня у окна испустила истошный вопль и упала без чувств. Все подняли глаза, но что заставило женщину вскрикнуть, никто не понял. Когда процессия подошла к холму, одна из девушек начала содрогаться в конвульсиях, у нее закатились глаза, так что ее пришлось отвести домой, где с ней сделалась горячка.

Можно себе представить, какой в городе поднялся переполох, и как все по пути домой обсуждали произошедшее. Вскоре об этом заговорили по всей стране, и все же никто не знал, в чем было дело, а спросить Мюлезайлера никакой возможности не было, ибо в тот вечер он домой не вернулся.

Когда на следующий день собрался ежедневный совет, заседатели тоже принялись обсуждать происшествие и решили, что стража должна разогнать людей, а Мюлезайлера следует взять под арест, чтобы не устраивал подобных подлостей и не подстрекал народ. И что происшествие сие весьма наглядно продемонстрировать может, сколь мало упрямство народное сломлено есть, что даже такие проходимцы, как Мюлезайлер, посреди белого дня в городе подобные неслыханные дерзости учинять могут. Они еще долго судили да рядили, как бы проучить подлеца, но так и не смогли решить, следует ли сразу же арестовать Мюлезайлера или же все-таки подождать, пока тот не учинит новые козни.

Так они заседали, когда в зал вошел благородный господин, был он совершенно бледен и смущен лицом. Но поскольку старейшины так живо обменивались мнениями, его никто не замечал, покуда он не вмешался в их разговор и не сказал: “Милостивые государи! Бога ради, умерьте свой пыл, мы здесь имеем дело кое с кем поважнее подлого крестьянина. Вы, вероятно, слышали, что приключилось вчера с женою любезного моего брата. Она, изволите ли видеть, родилась в Пост[16], уже несколько раз видела повозку на Альтенберге и похоронную процессию от старой почты; да и замученного телка[17] не раз встречала. Вчера сидит она у окна, смотрит на улицу. Тут слышит она шум и ругань, оборачивается, видит Мюлезайлера, а за ним, даже сказать страшно, за ним, милостивые государи, видит она своего мужа, в саване, с жуткой гримасой на лице, без башмаков, а рядом с ним — множество представителей самых знатных фамилий, даже некоторых, что заседали в этом совете вместе с нами, все в саванах, босые, причитают да сокрушаются, а за ними — жуткое создание с огромным кнутом, словно канат вокруг елки обвязали, святые угодники, и вот оно этих несчастных бьет да подстегивает. Тут падает она в обморок, впору и помереть, да не может. Хуммель, священник-то наш, тут же к ней, хочет утешить, а ничего не выходит. Такое горе, что волосы дыбом. А на холме такая же оказия с другой барышней, кричит не своим голосом, дьявол, мол, забрал милостивых господ и согнал в город, как свинопас стадо. Есть о чем поразмыслить”.