Встретимся на высоте - [16]

Задумавшись, Натка не заметила, как председатель окончил речь и сошел с крыльца. Толпа качнулась и понесла ее вперед. И тут она прямо перед собой увидела расшитую красными галунами гимнастерку председателя. Глядя на Натку и посмеиваясь в желтые, прокуренные усы, Маркелыч наклонился к сыну и что-то тихо сказал ему, и Шура, оглянувшись, остановился и, подхватив Натку под мышки, поднял, поставил рядом с собой.

Теперь Натку никто не толкал. Она шла по дороге и, чувствуя на плечах горячую сильную руку Шуры, счастливо поглядывала на висевших на заборах ребятишек. Клавдя, держа Натку за руку и высоко вскинув голову, шла по другую сторону от нее.

Поравнявшись с домом отца, Шура свернул на обочину и остановился около смоляного желтого сруба, поставленного на поляне перед усадьбой. Рядом лежали уложенные штабелями, уже отесанные, приготовленные для крыши плахи, незастекленные рамы, груда сухого мха и щепа. Шура посадил Натку на теплые доски и пошел навстречу матери, которая выходила из ворот со стеклянным кувшином, полным пенистой браги. Клавдя остановилась около сруба. Белый тополиный пух запутался в ее темных, как деготь, коротко остриженных густых волосах.

Архиповна начала угощать Клавдю и Шуру брагой, Натке тоже дали попробовать. И она отпила несколько глотков, потому что в браге плавала сушеная малина.

Маркелыч вынес из дому фотоаппарат, начал устанавливать его на деревянной треноге. Шура стал рядом с Клавдей, смахнул с ее волос тополиный пух, пригладил ладонью свой выгоревший, овсяный, косо падающий на лоб чуб. Маркелыч сфотографировал Шуру и Клавдю стоящими около бревенчатого желтого сруба с темными провалами окон. Потом поставил рядом с ними Натку и Архиповну и еще сделал несколько снимков.

— Все, мать, шабаш! — заспешил председатель, посмотрев вслед удаляющейся толпе. Архиповна начала разливать по стаканам остатки браги. Крупные жилистые руки ее вздрагивали, и тонкий стеклянный кувшин, ударяясь о края стаканов, тихонько позванивал. Клавдя взяла из ее рук стакан, вдруг опустила голову, подняла к глазам зажатый в руке платок и, поставив стакан на косяк окна, отвернулась к стене. Шура просительно взглянул на отца. Маркелыч шагнул к ним, поднял свой стакан, бодро чокнулся с сыном.

— В другой раз, Клава, в новом доме… в вашем доме пить станем…

Председатель хотел сказать еще что-то, но тоже смешался и, не найдя на этот раз слов, молча обнял сына и Клавдю. В наступившей тишине стало слышно, как трепетно шумит на тополях и черемухах молодая листва… Провожающих они догнали в конце починка. Первые ряды уже выходили за околицу.

Движение замедлилось. Нетерпеливо переступая ногами, храпели и лязгали удилами лошади. Тревожней и реже переговаривались бубенцы. И от движения и звуков этих вздрагивали лежащие перед домами белые пуховые облака.

За деревней, у развилки дорог, росли на поляне старые тополя. Одна дорога уводила в поля, другая — поседевшая, выгоревшая от солнца, в голубоватой опушке молодой полыни поднималась на Синюю гору, к лесу. Этот старый проселок соединял Кукуй с большим трактом и с железнодорожной станцией. Здесь под тополями провожающие всегда останавливались. Дальше ехали с новобранцами только родственники. Остановились и сейчас. В последний раз рванул мехи гармонист, взлетела в небо песня «Броня крепка, и танки наши быстры». Новобранцы начали прощаться. Они подходили к каждому, кто стоял тут: к девушкам, женщинам, старикам, к мальцам и подросткам, крепко обнимали и целовали их.

Шура и Клавдя пошли по дороге вперед. Там, где кончалась поляна и серела дорога во ржи, уже стоял, готовый двинуться по сигналу, поезд подвод. Отбиваясь от оводов, мотали головами и хвостами лошади, нетерпеливо переступали ногами в горячей пыли. Одна Герка, тонконогая, серая в яблоках кобыла, стояла не двигаясь. Навострив уши и вся подобравшись, вздрагивала кожей да тревожно косила на толпу горячим фиолетовым глазом. Это была выездная лошадь колхоза. На ней ездил в район председатель. Сейчас, запряженная в кованный железом тарантас, она возглавляла поезд.

Дойдя до первой подводы, Шура оглянулся, помахал всем платком. Маркелыч натянул вожжи, Герка тряхнула темной гривой, высоко вскинула голову. Громко звякнул прикрепленный к дуге колокольчик. И тотчас же, как по команде, в голос заплакали женщины. Новобранцы и родственники двинулись к подводам.

— Что же сегодня Быргуши нет? — громко сказал кто-то за спиной у Натки, и она вздрогнула. Даже имя Лизы-быргуши, Лизы-дурочки вызывало у нее в душе холодок, как от встречи с чем-то непонятным, пугающим. Натка выбралась из толпы, влезла на жердяную изгородь, что примыкала к полевым воротам. Взгляд ее побежал через желтеющее поле ржи к ельнику, туда, где дорога почти соприкасалась с лесной опушкой.

— Еще не было такого, чтобы она провожать не пришла!

— Что-то, знать, задержало.

— Дурочка, дурочка, а тоже, выходит, переживат.

— Дурочка! Может, умнее нас с тобой…

Лесная поляна была пуста.

Длинный, раскрашенный лентами и цветами поезд подвод, свернув на проселок, вдруг остановился. Шура повернулся к толпе, напряженно отыскивая взглядом кого-то. Клавдя вскинула руки, будто хотела удержать его, потом рванулась с места и, догнав тарантас, вскочила на подножку, села рядом.