Встречаются во мраке корабли - [14]
— Она и в самом деле хотела девочку из дома отослать?
— Ага, хотела. В санаторий. Думала, авось Эрике там лучше будет. А по мне, ребенок там вконец загнулся бы, в таком-то санатории одни ведь психи…
— Но она же любит Эрику?
— Так-то оно так… Да разве ж Эрика дает себя любить? Всем досадить умеет. А уж на выдумки горазда! Словно в школе ее этому учили. Как дверьми-то хлопает! Или вот: Сузя после ночного дежурства измотанная приходит, ей бы лечь поскорей, а Эрика тут как тут, радио на полную громкость. Раз как-то из соседнего подъезда прибежали. Боже милостивый, как тут жить меж ними! Но у Сузи хоть знакомые есть, друзья, подруги, ее все вокруг любят, а уж эта такая горемыка, такая одинокая! С вами она еще ничего. Кабы вы, Павлик, еще дня на два бы остались, благое бы дело сделали.
В этот момент сверху послышался голос Эрики:
— Павел! Павел! Я кончила!
— Идите к ней. И творожничка вот отнесите. Очень она творожник любит.
Павел взял творожник и пошел наверх.
Эрика — с носом красным, как помидор, — возлежала на кушетке.
— Не злись, надо было кончить. Не могу успокоиться, пока не выдавлю.
— Ты в уме, Эрика? Ведь еще бо́льшая пакость может получиться.
— Никак, ты и тело лечить умеешь? Не только душу? — И улыбнулась: — А как там, кстати, с моей душой? Панацея имеется?
— Я уж говорил тебе. Беседы со мной. Вместо игры в индейцев с тринадцатилетними мальчишками — кораблики в ночи. Тебе на пользу пойдет.
— А тебе?
— Не исключено, что и мне на пользу. Может, и я…
Она взяла лист бумаги и, как вчера, принялась рисовать параллельные волнистые линии.
— Спасибо тебе, боже, за все, что сделать можешь, за то, что создал море и меня на горе… Один кораблик вот тут, внизу.
— Прекрасно. Нарисуй второй, да поблизости, и, глядишь, на душе у нас с тобой полегчает.
Карандаш старательно вырисовывает клубы дыма над первым корабликом.
— А какие у тебя, собственно, претензии к собственной душе, моя-то ведь — дело другого рода. Пороки врожденные и благоприобретенные. Ты, во всяком случае, так считаешь.
— Я сказал тебе: единственное спасение — поверить в дружбу. Говорить о себе. Только правду.
— Правда — вещь относительная. Для тебя правда, что у нее доброе сердечко и она любит зверюшек, а для меня — что она бессердечная и просто заколачивает деньгу. Правда подобна действительности: стол, стул — может, они есть, а может, так лишь кажется.
— Ну, ты даешь! Не слишком ли умна?
— Есть преимущества в том, что человек не ходит в школу. Он учится думать.
— В школе думать не запрещают.
— Но на это нет времени. Нет времени читать.
— Будто ты читаешь? Что-то я не заметил.
— Временами. Сейчас и вправду не читаю.
— Расскажи мне, Эрика, самые ранние свои воспоминания.
— Занавес поднимается, гонг, вступление в «Ночь кораблей».
— Расскажи, прошу тебя.
— А откуда мне знать, что это самые ранние?
— Не цепляйся к словам. Ну, просто воспоминания детства, то, что врезалось тебе в память.
Эрика явно мучается, ей и хочется и колется — предчувствует подвох. И наконец решается:
— Значит, было так… Они куда-то пошли. Может, в театр, может… не знаю. Когда они уходили, баба Толя обычно сидела на кухне, свет из-под двери отражался в зеркале, и тогда я не боялась. Но в тот вечер я все же боялась и попросила, чтобы баба Толя посидела со мной в комнате. А она не велела ей. «Сама, говорит, спать должна, нечего ей приучаться…» Но баба Толя утешала меня. «Я, говорит, не в комнате сяду, а в коридоре, в уголку». Так и сказала: «в уголку» — в конце коридора, значит, и я все равно буду видеть ее. А потом, утром, они спросили: «Ну как, не боялась?» А я, глупая, возьми да и скажи: «Нет, не боялась, потому что баба Толя в уголку сидела». Тут Олек крик поднял: как же так, мол, она должна была в кухне сидеть…
«Проверяет меня, — подумал Павел. — Если не спрошу, кто такой Олек, а кто — баба Толя, значит, меня обработали».
— Олек… — Он словно бы задумался. — Стой-ка, а кто такой Олек?
— Не притворяйся, ты же прекрасно знаешь. Ее муж.
— А баба Толя?
— Ее мать.
— Что за странные табу: «она», «ее»? Имена не кусаются.
— Много ты знаешь. Может, как раз кусаются. — И уточнила: — Хотя, собственно, и не мать…
— Ну так мать или не мать?
— Нет, не мать, но воспитала ее. Что-то там во время войны… Я сама толком, не знаю, как это было.
— Она жива?
— Нет, умерла.
Он наблюдал за ней, но она пощипывала волосы, заслонив ими лицо.
— Она с вами жила?
— Да. Хотя нет… Э, оставь ты глупости, чего прицепился к бабе Толе!
— Ничего я не прицепился, просто спрашиваю первое попавшееся, как договорились. Не хочешь — не говори.
— А теперь я тебя спрошу, идет?
— Пожалуйста.
— Теперь ты мне расскажи самое раннее свое воспоминание.
Он снова взглянул на Эрику, но лицо ее скрывали волосы, и он не мог понять, куда она клонит. Вопрос застал его врасплох. Что говорить? К тому же его домашние воспоминания могут вызвать в ней жалость к самой себе, а то и зависть.
— Я тонул, — сказал он бездумно. — Упал в воду с понтона. Помню собственный крик, а потом крик матери, это было…
— Какая жалость, что не утонул.
— Сколько тебе лет, Эрика? Пять исполнилось? Почему ты такая противная?
— А что, я должна быть милой?
Этим летом Саммер Эверетт отправится в Прованс! Мир романтики, шоколадных круассанов и красивых парней. На Юге Франции она познакомится с обаятельным Жаком… Или она останется дома в Нью-Йорке… Скучно? Едва ли, если записаться на курс фотографии вместе с Хью Тайсоном! Тем самым Хью Тайсоном, в которого она давно влюблена. Этим летом Саммер будет невероятно счастлива… и невероятно разбита. Ведь от себя не убежишь, как и от семейных секретов, которые ей предстоит раскрыть.
В августе 42-го герои повести сумели уйти живыми из разбомбленного города и долгие месяцы жили в эвакуации, в степном заволжском селе. Но наконец в апреле 1943-го сталинградские дети стали возвращаться в родной дом и привыкать к мирной жизни — играть, дружить, враждовать, помогать друг другу и взрослым.
«Встретимся на высоте» — третья книга тюменской писательницы для подростков. Заглавная повесть и повесть «Починок Кукуй», изданные в Свердловске, уже известны читателю, «Красная ель» печатается впервые. Объединение повестей в одну книгу не случайно, ибо они — о трех юных поколениях, неразрывно связанных между собою, как звенья одной цепи. Тимка Мазунин в голодные двадцатые годы вместе с продотрядом заготавливает хлеб в глухих деревнях одной из уральских волостей и гибнет от рук злобствующих врагов.
«Я всегда хотел убить небо, с раннего детства. Когда мне исполнилось девять – попробовал: тогда-то я и познакомился с добродушным полицейским Реймоном и попал в „Фонтаны“. Здесь пришлось всем объяснять, что зовут меня Кабачок и никак иначе, пришлось учиться и ложиться спать по сигналу. Зато тут целый воз детей и воз питателей, и никого из них я никогда не забуду!» Так мог бы коротко рассказать об этой книге её главный герой. Не слишком образованный мальчишка, оказавшийся в современном французском приюте, подробно описывает всех обитателей «Фонтанов», их отношения друг с другом и со внешним миром, а главное – то, что происходит в его собственной голове.
Книга о детдомовском пареньке, на долю которого выпало суровое испытание — долгая и трудная дорога, полная встреч с самыми разными представителями человеческого племени. Книга о дружбе и предательстве, честности и подлости, бескорыстии и жадности, великодушии и чёрствости людской; о том, что в любых ситуациях, при любых жизненных испытаниях надо оставаться человеком; о том, что хороших людей на свете очень много, они вокруг нас — просто нужно их замечать. Книга написана очень лёгким, но выразительным слогом, читается на одном дыхании; местами вызывает улыбку и даже смех, местами — слёзы от жалости к главному герою, местами — зубовный скрежет от злости на некоторых представителей рода человеческого и на несправедливость жизни.