Вслепую - [18]

Доктор, Ваша ухмылка ни к чему. Да, я знаю, Вы постоянно вытаскиваете на поверхность историю с моей матерью, говорите, что она жила только для моего брата, смотрела только на него и улыбалась только ему, особенно, когда он показывал ей пурпурные и бирюзовые геммы. Улыбки же для меня у неё не было, только поджатые, строгие губы… Это не так. Зачем Вы принимаете за чистую монету когда-то написанные или сказанные мною слова? Вы обычно не склонны мне верить. Видимо, это очередной заговор против моей чести. Вы, врачи, утверждаете, что младенцу нескольких недель от роду уже не достаточно просто наблюдать мать, а ему необходимо установить с ней зрительный контакт, смотреть и быть увиденным — именно так он и становится человеческим существом, индивидуальностью; я прочёл об этом статью в библиотеке. Но если его мать сволочь? Если она не смотрит на него, не узнаёт? Если бросает на середине дороги? Тем хуже для младенца: он так и останется зверёнышем и, как я, как все проклятые грешники, никогда не станет частью человеческого социума. Не выводите меня из себя, как вчера или позавчера вечером, я полагаю, что абсолютно правильно сделал, разбив окно или даже два — нам не нужны ваши «Фарган», «Валиум», «Лексотан», «Сереназ», «Литио», «Риспердал», «Карболитиум» и «Рисперидон», — я хорошо запомнил все названия, прежде чем расколошматить аптеку. Нужно всегда чётко осознавать, что именно ты хочешь уничтожить.

Откуда Вы взяли басню про то, что моя мать меня не любила? И что это за Сфинкс, который прячется в компьютере, за непроницаемым экраном, и нагромождает всё это безобразие? Ааа, ты исчез? Испугался? Помню её светящуюся на тёмном лице улыбку, её приближающиеся к моей щеке губы, её странный, нежнейший, гортанный итальянский… Отец любя подшучивал над ней, копируя её открытые гласные, и говорил, что никому бы и в голову не пришло, что тасманка может говорить на итальянском так же плохо, как триестинцы.

Единственное, что она мне дала, это ту улыбку. Действительно, в Кристиансборге она была со мной строга, почти никогда не брала меня на руки, не обнимала, как часто делала это с Урбаном. Но всё это было для того, чтобы закалить меня, воспитать во мне твёрдый дух и готовность бороться с жизненными невзгодами. Урбан постоянно сидел дома, ему не было нужды становиться толстокожим, ему незачем было думать о том, что когда-либо придётся выносить арктический холод, экваториальную жару, артиллерийские выстрелы, гром пушек, он вовсе не нуждался в умении терпеть боль от ударов хлыстом. А я уже в четырнадцать лет был юнгой на борту английского углевоза «Джейн». И слава Богу, что я не был маменькиным сынком и обошёлся без слезливых поцелуев на прощание.

Как видите, мы с Вами находимся в таком месте, где вспоминается лучше всего. Иногда я почитываю некоторые свои документы и припоминаю ещё лучше — так делают многие, особенно страдающие приступами амнезии старики. Дневник или письмо тех лет помогают вытащить из замусоренного колодца памяти целые годы. Проще говоря, я вспоминаю, а Вы вправе этим воспользоваться, разрешаю. Подобное открытие может принести Вам славу. Я такой человек, мне не жалко: сделайте из этого революционное научное открытие, и Вам все лавры. Мне совершенно не интересно, кто революции творит, мне важен сам факт её свершения.

Итак, статья в научном журнале, который я прочёл, пока ждал очереди на магнитный резонанс, в корне неправда. Подождите-ка, я выписал несколько строк, вот что выдал тот профессор, когда активно обсуждался вопрос о клонировании овечки Долли: «В памяти ДНК не остаётся ни следа от пережитого ранее опыта, поэтому клон, другими словами, копия объекта клонирования или восстановленный объект клонирования не может помнить ничего из произошедшего с ним ранее». Наверное, это применимо для Долли, — она глупая овца, что ей вообще вспоминать? Я же сохранил в своей памяти всё. Вполне вероятно, что арктический лёд способствовал лучшему сохранению тех клеток моего мозга, которые отвечают за консервацию информации о кошмарах и суматохе бытия.

Поэтому я помню всё, подробнейшим образом. Судно, возвращающееся из Михолашики, зубаны, морские угри и ёрши, мой сияющий счастьем отец, его рассказы о моей матери в Хобарте. Он говорил, что она часто входила в море, держа меня на руках, вода была холодная, но не для неё и не для меня. Она, смеясь, говорила что-то моему отцу и улыбалась ему своей белоснежной, как морская пена и слоновая кость, улыбкой. Отец добавлял, что у Михолашики вода холоднее, чем у других частей острова, — должно быть, это связано с пресными течениями, просачивающимися из-под скал озера Врана. Интересно, понравилось ли бы ей это море… Но воспоминания размыты и нечётки…

Моё детство в Кристиансборге, напротив, очень хорошо задокументировано, причём в письменном виде. Увешанные красным сукном стены два раза в неделю покрываются чёрным драпом. Можно увидеть, как в зал входят наследник престола кронпринц Фредерик, его свёкор Карл фон Гессен и министр Бернсторф; их имена мне нашептывает мой брат, а они, между тем, проходят мимо полузакрытой двери нашей мастерской. Они входят в зал, на столах какие-то странные предметы: канделябры, портреты. Там уже есть два человека, один повыше, другой пониже, у них в руках кресты и чёрные полотна. Слышно бормотание, шипение, пение псалмов, стук. Что-то происходит. Человек, тот, что повыше, с кем-то разговаривает. Этот кто-то был в зале ещё до того, как вошли остальные.