Все не случайно - [3]

Семейство, подавленное, уходит. Позже приезжают другие, дочь быстро отводит мать в сторонку: «Болтай поменьше! И чтобы ничего негативного!».

Эта следующая семья заинтересована очень сильно. Мать уверяет: «Тут всюду непробиваемое стекло. А то бы давно уже где-нибудь взломали!»

Дочь возводит глаза к небесам. «Молчи!» — шипит она. Мать обиженно уверяет покупателей: «Да нет же, это прекрасный дом! Нам всегда было здесь хорошо. Вот только надо вложиться разок как следует в теплоизоляцию. Тут везде дует».

Пока мы не знаем, удалось ли им продать дом, но тут недавно появлялась еще одна очень милая семья, и на прощанье мать им сказала: «Хорошо бы вы купили его, а то его уже столько раз смотрели!»

Надежда

Особенно серый день. Все идет особенно криво. Это только мелочи, но ведь ломают нас не большие катастрофы, а мелочи. Из больших катастроф мы черпаем силу, мы держимся и становимся мужественными, какими учились быть всегда. Но эти подлые серые дни полны унизительных мелких неудач и разочарований, они подрывают силы, и мы, беспомощные, не знаем, что можем им противопоставить; чувство потери, бессилие и тоска.

«Смотрите при случае на воду», — говорит Готфрид Бенн.

Рейн у нас тут недалеко. Прогулка по его берегам, как правило, помогает, Рейн течет и уносит печали с собой в серое Северное море. Только именно сегодня дорога к Рейну особенно трудна для меня, ведь она пролегает мимо почтового ящика, с которым меня связывает слишком долгая история, тут, около него, я выстаивала часами, чтобы получить обратно свое же собственное письмо, письмо, которое могло вызвать катастрофу. Я надеялась на доверие почтальона, в шесть часов утра, при себе имея чернила, образец почерка и собственный паспорт, — почтальон все сомневался: возвращать ли мне то письмо.

Вы спасли два брака, говорила я ему, рыдая. Этот почтовый ящик стал мне ежедневным предостережением.

Вот ступеньки вниз, на набережную, сегодня их с трудом получается преодолеть. Слезы. Задыхаясь от отчаяния, молюсь — мольба из детства, к кому бы она ни была обращена: «Знак, дай хоть какой-нибудь знак, чтобы мне понять!»

Мимо проплывает корабль, большой контейнеровоз, он идет из Голландии и держит курс на Базель. Называется «Эсперанца». «Надежда».

Знак.

Отель

Инструкция-памятка из номера одного нью-йоркского отеля:

«Если вам у нас плохо спится, не спешите винить в этом наши удобные кровати, проверьте для начала собственную совесть».

Собака

Мы возвращаемся из долгой поездки за покупками, а нашей старой, толстой, усталой собаки нет во дворе. Уезжая, мы ее выпустили из дому — и потому что погода была хорошая, и чтобы она могла пописать. Ворота во двор заперты. Видимо она их перескочила, несмотря на свой вес и возраст. В страшной тревоге мы заметались, звали, искали, спрашивали.

Маши нигде не было.

Тогда начали обзванивать приюты. В третьем повезло, как раз в том, куда мы звонить и не хотели, в самом дальнем от нас. Да, доставлена коричневая толстая собака, ее нашли на конечной остановке шестнадцатой линии и оттуда привели в приют. Шестнадцатый и правда проходит недалеко от нас, но как собака оказалась в нем? И конечная у него на другом конце города?

Я выехала сразу же. Это была наша Маша. Устало лежала она там, измотанная. Тем временем я восстановила цепь событий. Незадолго перед этим прошла гроза, а Маша боится грозы, похоже она перескочила через забор и долго бежала, пока не оказалась в замкнутом пространстве: как раз линия 16-го, и там, видимо, нашел ее водитель 16-го и доставил в приют.

— Собака вас не знает, — сказала женщина в приюте.

Я завыла:

— Но это же наша Маша, — доказывала я.

— Есть ли у меня документы?

— Впопыхах не взяла.

— Тогда мы не сможем отдать вам собаку. Так каждый может прийти. Она вас не узнает.

— Она измотана — задохнулась я, — ну пожалуйста!

Служитель наклонился к заведующей приютом.

— Отдайте ей собаку, — заговорил он тихонько, — ну кто по собственной воле станет реветь из-за такой старой, противной, жирной псины? Собака, должно быть, ее.

Маша ушла со мной. Я сделала щедрое пожертвование приюту, когда брала у них следующего нашего пса. Это чтобы вы его узнали, когда он слиняет, объяснила я.

Коммунизм

Мать моей подруги, Марта, с юности была пламенной коммунисткой. Вернувшись после большого съезда КПГ в Дуйсбурге, она рассказывала, как оркестр дудочников, составленный из рабочих, исполнял «Венсеремос!», и что там была палатка баварских коммунистов с лозунгом «Мировая кружка лучше мировой войны», и что можно было купить за две марки эдельвейс, чтобы поддержать борьбу баварских коммунистов за свободу Никарагуа. Я изумилась тому, что есть баварские коммунисты. У нас в Баден-Бадене тоже когда-то была парочка коммунистов.

Когда берлинская стена пала, и Эрик Хонекер с его замшелой Марго удрали в Чили, Марта поехала туда его навещать. У нее был с собой грушевый шнапс из Вибельскирхе. Внутрь ее не пустили, но она встала под стеной усадьбы, где Хонекер жил, и выкрикивала: «Эрик, шнапс из Вибельскирхе!»

В конце концов, выпила его с сочувствующим чилийским товарищем сама.

Когда у меня нашли рак, Марта, бывшая в тот момент в отъезде, писала мне: «Милая Эльке, я тебе так сочувствую, но все могло бы быть лучше, если бы миллионы делили по справедливости».