Всадник на вороном коне - [3]

— Вот фашисты стреляли, и ты в это время поднимался в атаку?

— В это время…

— А они стреляли?

— Старались! Они умели стрелять.

— И все-таки ты поднимался?

— Все мы поднимались. И мои товарищи, и я.

— Так стреляли же! Пули летели. Убить могли!

— Могли, и убивали…

— Но как же?..

— А ты, окажись ты в бою, не поднялся бы?

— Поднялся бы… Но как же?.. Как же?

— Как объяснить, что люди решаются на такое?.. Скажи мне, Юра, что бы ты сделал, если бы нашей маме угрожала смертельная опасность?

— Защитил бы…

— Но ведь смертельная опасность угрожала бы и тебе!

— Все равно.

— Видишь: все равно… Мы сознавали, что то, что угрожает нам лично, менее страшно, чем то, что угрожает нашей матери — нашей стране. Сознавали мы и то, что больше некому ее оградить. Мы никому не доверяли и не доверим защиту нашей страны, никому и никогда. Это наша, твоя и моя, обязанность и наше право.

«Мы никому не доверяли защиту нашей страны… Это наша, твоя и моя, обязанность и наше право». Слова эти Юра школьником услышал от отца, но с того дня казалось и кажется, что они все-таки уже были в нем, в Юре, а отец открыл их.

Даже в десятом классе Юра не знал, кем он хочет быть. Мама тревожилась, называла то одну хорошую профессию, то другую, то один достойный институт, то другой. Отец не поддержал эту «викторину».

— Не знает, в какой институт идти? Пойдет к нам на стройку.

— Но ты ведь закончил институт! — возразила мама.

— А ты забыла, что я учился на вечернем отделении и работал на стройке?

— Так время какое было!

— Не прошлый век был, а наш! Пойдет на стройку, поработает до армии, отслужит положенное. Там надумает, кем хочет стать. А не надумает, вернется на стройку. Нам рабочие нужны…

— Но армия — это ж два года. А студентов не берут…

— Потеряет, думаешь, два года? Нет, приобретет! Больше, чем дома — за десять лет!

И поступил Юра подсобным в комплексную строительно-монтажную бригаду. Она возводила цех — широченное плоское помещение на окраине города, в пятнадцати минутах ходьбы от последней трамвайной остановки. Дело было срочное, бригада торопилась. Нет, строили добротно, бригадир, Герой Социалистического Труда, выгнал бы немедля любого, кто решился бы выполнить задание абы как. Трудно приходилось из-за того, что не всегда вовремя подвозили кирпич и песок, бетонные плиты и арматуру. Были перебои с водой. Бригадир сердился, но не хотел оправдываться этими неувязками: работали как черти. Невозможно, скажем, делать одно, брались за другое. Праздно ни минуты не сидели. Дескать, снабжение ругай, а строительство не задерживай, хоть сам кирпичом в стену ложись.

На первых порах Юра возвращался домой еле живым. Мама жалела его, укоряла отца:

— Видишь, как ему приходится? Какой из него рабочий?

— А он еще и не рабочий, — невозмутимо отвечал отец. — Ему еще предстоит стать рабочим. А что трудно — так это хорошо. Жизнь не станет расстилать перед ним ковры.

Слушая такие разговоры, Юра, честно признаться, проникался благодарной нежностью к матери и недоумевал: откуда у отца этакая суровость, и даже жестокость? Но постепенно он привык к мужской требовательности отца, понял, что жалеть себя — последнее дело. Тому, кто себя жалеет, все — в тягость, от всего — больно…

Там, на стройке, в напряжении рабочего дня, вроде бы в самой неподходящей обстановке, когда коротких передышек едва хватает на то, чтобы освежить силы, там, на стройке, Юра понемногу стал понимать себя. Он вглядывался в себя, думал о себе чаще и больше, чем прежде, когда досуга было сколько угодно. Там, на стройке, среди стен, что вырастают на глазах, среди строительных машин, среди штабелей кирпича, бетонных плит, он вдруг обнаружил цель, из-за которой одно его давнее увлечение вдруг обрело зрелый смысл. Это увлечение — рисование. Юра пристрастился к нему сызмала, но странным было это рисование! Он выводил прихотливо пересекающиеся и переплетающиеся линии на обрывках бумаги, на песке у реки, на случайных кусках фанеры. Руки сами тянулись к карандашу, мелу, прутику, обломку кирпича. Но ничего путного не удавалось сделать. Натура увлекала его мало — он быстро охладевал к видам, которые захватывали было его внимание. Бросал едва начатые рисунки. Он не знал, что рисовать.

Деревья, навалы камней, облака, горные цепи на горизонте, цветы у полевой дороги были красивы своей красотой, содержали что-то свое — оно не открывалось Юре, не будило его воображения, не поднимало желания спорить с увиденным, обогащать его чем-то собственным. Да и было ли оно, свое собственное?

Там, на стройке, Юра пережил такое желание рисовать, какого не переживал никогда. И рисовал здания, каких не было нигде. Не было для других. Для него они были. Он рисовал их окружал деревьями, он распахивал над ними небо, проявлял на горизонте горы и выпускал в синеву облака. На просторных площадках перед зданиями стояли стройные, изящные, спортивного вида люди. Свои здания он не мог отдать рыхлым толстякам и сутулым слабакам. Он хотел строить для нестареющих, сильных и энергичных людей. В том будущем, в котором ему жить и строить, все люди научатся очень долго быть молодыми, сильными и энергичными…