Время жестоких снов - [36]
На обнаженной взрывом стене сортира были накарябаны картинки, представляющие возбужденные фаллосы, якорьки, виселицы и трезубцы. Имелась там также намалеванная черной краской надпись: «БАЙЕРН КРУТЫ, ФК КЕЛЬН ЖМОТЫ, А ЛКС – ЖИДЫ».
Чуть пониже кто-то выписал мелом косым, красивым и плавным, хоть и несколько неровным почерком, без использования больших букв и игнорируя правила пунктуации: «жжем жидов готовь огонь за иисуса богу назло дьявол ошибка в молитве грех сионский».
Снизу кто-то прокомментировал синим аэрозолем: «МЕШУГЕНЕ ГОЙ»[71].
А еще ниже – кириллицей: «ИПУ ТВАЮ МАМУ ЕВРЕЙ».
Рядом виднелось искрометное четверостишие:
Дальше фигурировало накарябанное поспешно, куском кирпича, истекающее страстью и отчаяньем признание: «I REALLY WANNA FUCK YOU AL»[72]. Остаток имени объекту диких желаний полиглота оторвала граната из РПГ-9. Что ж, могла это быть Алиса, мог быть и Альбин. Да и хрен там мне до этого было дело. Для меня это с тем же успехом мог оказаться Альманзор с горсткой рыцарей[73].
Под англосаксонским признанием я заметил родную польскую идеограмму, представляющую схему женского полового органа. Художник, осознавая невысокую ценность картины и сомневаясь в интеллекте зрителя, подстраховался от неверного прочтения, украсив картину соответствующей подписью – и при этом вовсе не использовав иноязычную версию.
– Что делаем? – повторил Индюк; пульки посвистывали весьма радостно, а тот некто плакал все жалобней.
– Можем получить, – сказал я сквозь стиснутые зубы. – Можем, можем, можем.
– Так что делаем?
Я подумал. Какое-то время.
– Идем. Быстро, Индюк, перебежками!
И мы выскочили из воронки, и побежали, и грянулись об изрытую осколками землю, вскочили и побежали снова. Мы могли получить по пуле. Но это нужно было сделать. А вы, спрошу я вас, сидели бы в воронке, услышав чей-то плач? Нет, вы не сидели бы. Так отчего же, сука, вы удивляетесь нам?
Мы добрались до сортира и увидели плаксу. Ох и скверно она выглядела. Ох и заметно было, что эта киска не всегда ела «вискас».
– Анализа! – засопел Индюк, с трудом хватая ртом воздух. – Что ты тут…
– Не стой! – заорал я. – Хватай ее – и в воронку! Бегом!
Нам удалось. Мы не получили по пуле. Те, посвистывая над парком, заняты были другими делами. Мы добрались до нашей воронки и скатились на самое ее дно, причем я рассадил себе локоть о кусок бетона, изображая в этот день «Рэмбо: Первая кровь»[74].
– Анализа, – выдохнул я. – Что ты тут делаешь? Срань господня, девушка! Откуда ты тут взялась?
Анализа пригнулась, стиснула голову поцарапанными коленками, собрала вокруг задницы остатки юбки и разревелась на всю мощь.
Индюк сплюнул и устроился на трофейном сиденье от унитаза. Я тоже сплюнул, но в найденный на дне воронки кусок газеты. С одной стороны было напечатано: «ЩЕ БАСТУЕТ ФА», с другой: «РИ СЕБЕ НЕМНОГО РО». Тогда я подарил себе немного роскоши и прилепил заплеванную бумагу к окровавленному локтю: РО снизу, ФА сверху. Анализа продолжала реветь.
– Ну, Аня, – сказал я. – Перестань. Все уже хорошо. Не бойся, мы не бросим тебя одну. Как закончится эта херня, проведем тебя домой.
Анализа зарыдала еще громче. Я печально покачал головой.
Анализа, как и все мы, была типичным ребенком эпохи. Ее мама, которой я не знал, родом из Плоцка, откуда и сбежала через «зеленую границу» в ФРГ. Она была тогда на ранних сроках беременности Анализой, а беременности не хотела и ни за что не получила бы паспорт или свидетельство Курии. Оказалась в Шнайдемюль, прежней Пиле. Тут, в судорожных поисках врача-абортера, она познакомилась с одним немецким инженером; трах-бах, полюбили друг друга, поженились и решили сохранить девочку. Инженер скоро получил арбайт[75] в Остпройссен[76], а потом перевелся в Сувалки и начал работать на нашем «Хольцкомбинате». Странным он был мужиком, этот инженер, влюбленный во все польское; якобы даже подавал на польское гражданство, но не получил его, поскольку был евангелистом. Считал Польшу богоизбранным местом, страной и народом с великой исторической миссией, и вообще, «нох ист Полен нихт ферлорен»[77], ур-р-ра. Серьезный такой был у него, говорю вам, пунктик на этой теме. Поэтому после перевода в Сувалки он отдал дочку в польскую школу. Аусгерехнет в нашу школу, в гимназию Святого Духа. Дочка, естественно, номинально была католичкой. Полностью звалась она Аннелизе Будышевски, но все ее называли Анализа. Мать Анализы, которую я не знал, умерла в 1996 году во время эпидемии холеры, завезенной румынами. Помните, тогда примерно шестьдесят тысяч человек умерло от этой холеры, которую называли «Чаушеску» или «Дракула». Тех, кто заболел и выжил, юморно называли «дупа боли», что по-румынски означало «выздоровел»[78]; с тех пор это стало популярным названием выздоравливающего.
Рядом с воронкой разорвалась мина. Анализа пискнула и сильно прижалась ко мне, так вцепившись в мои руки, что я не мог отряхнуть землю, полетевшую мне на голову.
– Ну, все хорошо, хорошо, Аня, – сказал я, скрипя песком на зубах. Анализа тихонько всхлипывала.
Индюк, надев наушники моего уокмена, нырнул в разноцветные спагетти кабелей разбитого телефонного коллектора. Высунув кончик языка, он копался там, дергал провода и тыкал в соединения вынутой из кармана отверткой. Индюк одержим электроникой, это его хобби. У него просто невероятный врожденный талант к таким вещам. Он может исправить и смонтировать что угодно. Дома у него есть коротковолновая станция и самопальная стереосистема. Он тысячу раз исправлял и усовершенствовал мой «Сони» и мой «Кэнвуд». Индюк, думаю, мог бы и в песок ввернуть лампочку так, чтобы она засветилась. Я лишь диву даюсь ему – сам я в технике абсолютный чайник, даже «жучок» на пробку не могу поставить. Оттого-то у нас с Индюком союз: он подсказывает мне на матеме и физике, а я ему – на польском и истории. Этакая малая сельская самопомощь, «Консалтинг Компани ЛТД».
