Время свинга - [114]

У директорского кабинета в тридцати ярдах от нас в тени дверного проема собрался кружок любопытных учителей — они только что дообедали и теперь мыли руки из жестяного чайника с водой, а заодно наблюдали за дебатами.

— Мы теперь не станем говорить, — прошептал Ламин, робея перед такой аудиторией, но Хава уже разошлась, и остановить ее было трудно.

— Тебя тут один месяц не было, так? А ты знаешь, сколько других отсюда за этот месяц уехало? Поищи Абдулае. Ты его не увидишь. Ахмет и Хаким? Мой племянник Джозеф? Ему семнадцать. Нету! Мой дядя Годфри — его никто не видал. Теперь у меня его дети. А его нет! Он не хотел оставаться здесь и гнить. Через черный ход ушли — все они.

— Черный ход — это безумие, — пробормотал Ламин, но затем вдруг осмелился на дерзость: — Машала — тоже безумие.

Хава шагнула к нему — он как-то весь съежился. Он же не только в нее влюблен, подумала я, он еще и немного ее боится. Такое я понимала — я и сама ее побаивалась.

— А когда я поеду в учительский колледж в сентябре, — сказала она, тыча пальцем ему в грудь, — ты по-прежнему тут будешь, Ламин? Или тебе нужно быть в каком-то другом месте? Ты еще будешь тут? — Ламин перевел на меня взгляд — панический, виноватый, что Хава приняла за подтверждение: — Нет, не думаю.

В шепот Ламина прокралась угодливость.

— А почему просто к твоему отцу не обратиться? Он же достал визу твоему брату. И тебе такую же сможет достать, если попросишь. Это не невозможно.

Я и сама об этом далеко не раз думала, но никогда не спрашивала у Хавы впрямую — ей, казалось, никогда особо не хотелось говорить об отце, — и теперь, видя, как все лицо у нее оживилось от праведной ярости, я очень обрадовалась, что не спросила. Кружок учителей разразился болботаньем, словно публика на боксерском матче, когда нанесен особенно жесткий удар.

— Не любим мы с ним друг друга, да будет тебе известно. У него теперь новая жена, новая жизнь. Некоторых людей можно купить, некоторые могут улыбаться в лицо другим, кого не любят, чтобы только преимущество получить. Но я — не как вы, — произнесла она, и местоимение это приземлилось где-то между Ламином и мной, а сама она развернулась и ушла прочь от нас обоих, и длинная юбка ее шелестела по песку.

В тот день я попросила Ламина поехать со мной в Барру. Он ответил «да», но его, казалось, обуревает унижение. Поездка в такси у нас вышла молчаливая, как и переправа на пароме. Мне требовалось поменять денег, но, когда мы добрались до дырок в стене — где мужчины сидели на высоких табуретах за ставнями, отсчитывая громадные башни замусоленных купюр, перехваченных резинками, — он меня бросил. Раньше Ламин никогда нигде не оставлял меня одну, даже когда мне этого очень хотелось, а теперь я осознала, какую панику вызывает у меня эта мысль.

— Но где же мы с тобой встретимся? Ты куда собираешься?

— Мне самому надо кое-что сделать, но я буду поблизости, тут рядом, возле парома. Все отлично, просто позвони мне. Меня не будет сорок минут.

Не успела я ему возразить, как он исчез. Не поверила я в его дела: ему просто хотелось от меня избавиться на какое-то время. Но обмен денег занял у меня всего две минуты. Я побродила по рынку, а затем, чтобы избежать людей, постоянно меня окликавших, прошла дальше паромной переправы к старому военному форту — раньше музею, теперь заброшенному, но там по-прежнему можно было взобраться на укрепления и посмотреть на реку, на то, как возмутительно построили весь этот город — спиной к воде, наплевав на реку, он оборонительно присел против нее, как будто прекрасный вид противоположного берега, моря и скачущих дельфинов как-то оскорблял людей, или был лишним для их требований, или же просто напоминал собой о слишком сильной боли. Я слезла оттуда и задержалась у парома, но все равно оставалось еще двадцать минут, и я зашла в интернет-кафе. Там — обычная сцена: один мальчик за другим, у всех головные гарнитуры, все говорят «Я тебя люблю» или «Да, моя крошка», а на экранах белые женщины определенного возраста машут и шлют им воздушные поцелуи, почти исключительно — англичанки, если судить по их домашним интерьерам, — и пока я стояла у конторки, чтобы заплатить свои двадцать пять даласи за пятнадцать минут, мне было видно, как все они одновременно выходят из своих душей, сложенных из стеклоблоков, или едят батончики на завтрак, или бродят в своих садах камней, или развалились в шезлонгах в оранжереях, или просто сидят на диване, смотрят телик, в руке — ноутбуки или телефоны. Ничего необычного во всем этом не было, такое я видела уже много раз, но вот в тот конкретный день, как раз когда я клала свои деньги на стойку, в заведение, что-то лопоча, вбежал ополоумевший мужчина и принялся бегать зигзагами между компьютеров, размахивая длинной изрезанной палкой, и хозяин кафе бросил нашу с ним транзакцию и погнался за ним вокруг терминалов. Псих был неописуемо прекрасен и высок, как масаи, и босиком, в традиционном дашики, вышитом золотой нитью, хотя одеянье его было драным и грязным, а на заплетенных в дреды волосах набекрень сидела бейсболка миннесотского гольф-клуба. На ходу он постукивал молодых людей по плечам, по разу с каждой стороны, словно царь, наделяющий многих рыцарским званием, пока владельцу не удалось выхватить у него трость, которой он и принялся того колотить. И пока его колотили, псих не умолкал — все время произносил с комически рафинированным английским выговором, что напомнил мне Мелка так много лет назад: