Время свинга - [113]

— Ой, ты так говоришь, только чтобы мне досадить.

— Нет, этого мне никогда не хочется. — Он опустил взгляд на рисунок, который сделал на полу. — Иногда мне становится интересно, не хотят ли люди смысла больше, чем свободы, — медленно произнес он. — Вот это я и имел в виду. По крайней мере, по своему опыту.

Продолжай мы в том же духе, мы бы с ним заспорили, поэтому я сменила тему и предложила ему сухого печенья, которое подрезала в комнате у Хавы. Я вспомнила, что на «айподе» у меня остались кое-какие сохраненные подкасты, и мы, сунув в уши по наушнику, мирно уселись бок о бок, грызя печенье и слушая эти рассказы об американской жизни, с их маленькими драмами и удовлетвореньями, их упоеньями и раздраженьями, с трагикомическими просветленьями, пока мне не настала пора уходить.

Наутро, когда я проснулась, первая моя мысль была о Хаве: Хава вскоре выходит замуж, за этим наверняка последуют дети, — и мне захотелось поговорить с кем-нибудь, кто бы разделил мое разочарование. Я оделась и пошла искать Ламина. Нашла на школьном дворе — он под манговым деревом просматривал план урока. Но разочарованием на мое известие о Хаве он не отреагировал, да и не стало оно его первым откликом — им стала сердечная мука. Еще и девяти утра нет, а мне уже удалось разбить кому-то сердце.

— Но где ты это услышала?

— От Хавы!

Он с трудом пытался справиться с собственным лицом.

— Иногда девушки говорят, что выйдут за кого-то замуж, а потом не выходят. Обычное дело. Там этот полицейский у нее был… — Он смолк.

— Извини, Ламин. Я знаю, как ты к ней относишься.

Ламин натужно хохотнул и вернулся к своему плану урока.

— Ох нет, ты ошибаешься, мы брат и сестра. Всегда ими были. Я так и сказал нашей подруге Эйми: это моя младшая сестренка. Она вспомнит, что я так говорил, если ты у нее спросишь. Нет, мне просто жаль семью Хавы. Они будут очень грустить.

Прозвенел школьный звонок. Все утро я навещала занятия в классах и впервые ощутила, чего именно добился здесь Ферн в наше отсутствие, несмотря ни на какое вмешательство Эйми, работая в некотором смысле в обход ее. В учительской теперь стояли только новые компьютеры, которые мы сюда прислали, а более надежный интернет, о чем я могла судить по истории их поисков, покамест использовался только учителями — в двух целях: ошиваться по «Фейсбуку» и вбивать фамилию Президента в поисковую строку «Гугла». В каждом классе были разбросаны таинственные — для меня — трехмерные логические головоломки и маленькие наладонные приспособления, на которых можно играть в шахматы. Но не эти новшества произвели на меня впечатление. Ферн пустил какие-то деньги Эйми на то, чтобы разбить во дворе за главным зданием огород — я не помню, чтобы он про это вообще упоминал на заседаниях нашего совета, и там росла всяческая продукция, принадлежавшая, как он объяснил, коллективно всем родителям, а это — вместе со множеством других последствий — означало, что, когда заканчивалась первая смена, половина школы не исчезала помогать своим матерям на ферме, а оставалась на месте и ухаживала за собственными ростками. Я узнала, что Ферн по предложению матерей из родительского комитета пригласил к нам в школу несколько учителей из местного меджлиса[195], и им предоставили классы для преподавания арабского и Корана, а за это им платили небольшое жалованье непосредственно, и потому еще одна крупная часть школьного населения перестала исчезать в середине каждого дня или проводить время, выполняя домашнюю работу для этих учителей меджли, как они это делали раньше в уплату. Целый час я просидела в новом классе искусств, где самые младшие девочки сидели за столиками, смешивали краски и делали отпечатки рук — играли: все ноутбуки, которые Эйми для них воображала, как теперь признался Ферн, исчезли по пути в деревню, что неудивительно, учитывая, что каждый стоил вдвое больше годовой зарплаты любого учителя. В общем и целом, Иллюминированная Академия для Девочек не так уж и сияла, вовсе не стала она тем радикально новым, беспрецедентным «инкубатором будущего», о котором я столько слышала за обеденными столами Эйми в Нью-Йорке и Лондоне. Это была «Люмовая академия», как ее называли местные, где происходило много мелкого, но интересного каждый день, что затем оспаривалось и обсуждалось в конце недели на сельских сходах и вело к дальнейшим подстройкам и переменам: лишь немногое из всего этого доходило до Эйми или вообще докладывалось ей, как я чуяла, но Ферн за всем пристально следил, выслушивал всех с этой своей поразительной открытостью, делал целые стопки заметок. То была вполне работающая школа, выстроенная на деньги Эйми, но не сдерживаемая ими, и сколь бы мелкую роль в ее создании я ни сыграла — теперь ощущала, как любой незначительный житель этой деревни, и собственную часть гордости за нее. Я наслаждалась этим теплым ощущением свершенья, возвращаясь из школьного огорода в кабинет директора, — и тут заметила Ламина и Хаву под деревом манго: они стояли слишком близко друг к дружке, спорили.

— Я не слушаю твои нотации, — донесся до меня ее голос, когда я подходила, а когда она меня заметила, то повернулась и повторила уже мне: — Я не выслушиваю от него нотации. Он хочет, чтобы я последней тут осталась. Нет.