Время собирать виноград - [26]

— Вот, дожили, встретились снова. Ты помнишь?

— Помню, — сказал я громко и отчетливо, так что люди, стоявшие рядом, обернулись. — Помню, но от этого мне не становится легче…

Мне не следовало бы сердиться, ведь сегодня день поминовения, сегодня мы все возвращаемся в прошлое, чтобы высечь из него искры будущего. Мне не следовало бы сердиться, потому что — и это было всегда — я выгляжу просто смешным, со временем даже в собственных глазах я стал выглядеть так, потому что — обвиняй не обвиняй себя, — вместо того чтобы докопаться до истины и что-то понять, я снова вел себя как ребенок.

Мне не следовало бы сердиться, но в моем мозгу горячими толчками билось унижение, возникшее по другому поводу и в другой обстановке и ждавшее малейшего прикосновения, чтобы проявиться и вытащить вслед за собой злость.

— Хорошо, что ты здесь. — Недков не обратил внимания на мою вспышку. — Сегодня мы чествуем и твоего отца.

…Сегодня открывали памятник, посвященный двадцать пятой годовщине битвы при Налбантларе. Снова был теплый и светлый сентябрьский день, в воздухе таяли серебряные нити, глубокое небо было прозрачно к чисто. Болота под Япа-холмом уже не было, но на поляне, раскинувшейся на его месте, снова расхаживали те же аисты, они постукивали клювами и поглядывали на нас.

— Страх лечится только страхом, — с вызовом процитировал я давно слышанное мною изречение. — Трус не может превратиться в героя.

— Не торопись, — посоветовал Недков. — Тебе просто необходимо побыть здесь.

Даже такие невинные замечания способны были задеть меня — почему все уверены, что знают, что именно мне необходимо, — и мне казалось, что и Недков, и рыжий Кольо, по сути, относятся ко мне так, будто я все еще то самое малое дитя, напуганное, жалкое, слабенькое, нуждающееся в помощи и защите.

— Мне тридцать минуло, — сказал я резко. — Кое-что я уже научился понимать!

Рыжий Кольо зябко повел плечами и молча отошел. Через какое-то время мы снова встретимся, и тогда я узнаю, что он воевал, был ранен, что Мичка вышла за другого, что он работал на строительстве, и еще много чего расскажет он мне каким-то новым — ровным и бесплотным — голосом, и я не пойму, то ли сочувствовать ему, то ли радоваться тихой непритязательности его жизни, но сейчас я был благодарен за то, что он отошел от меня. Глядя на его опущенные плечи, на его худую фигуру, тонувшую в толпе, я ждал того, что последует за этим, без всякой жалости к себе, но я уже думал не только о том, чтобы поскорее, поскорее свершилось все, что положено, — у меня появилось странное чувство, что деликатность этого человека, которую я недооценивал и о которой не подозревал, — это залог доверия.

Недков неожиданно рассмеялся и снова превратился в незнакомца, который двадцать пять лет назад, прихрамывая, появился среди нас, и, хотя он отдавал приказы, требовавшие беспрекословного повиновения, с ним пришла надежда. Может быть, сквозь все эти годы я стремился к ней, искал ее среди зловещих воспоминаний, безутешно теснимый мыслью о том, что не могу вернуть ее, и должен жить, в безысходности.

— Ты неверно воспринимаешь прошлое, — говорит Недков, — ты смотришь на него только сквозь свои собственные воспоминания. Подумай-ка хорошенько: а не хочется ли тебе самому сохранить себя в том времени, остаться там таким, как ты был тогда, маленьким, чтобы тебе сочувствовали, чтобы жалели тебя?

В моем сознании медленной вереницей потянулись те дни, их первый — видимый — план, не замутненный снами и воображением, и мне показались смешными абсурдные слова Недкова. Ведь каждый человек, хотя бы потому, что в нем силен инстинкт самосохранения, стремится избавиться от боли и стыда — даже если где-то рядом витает надежда, необъяснимым образом заключенная именно в прошлом и всегда возникающая в воспоминаниях.

— Тогда объясните мне, как его надо воспринимать, — попросил я, — может быть, все-таки что-нибудь пойму…

Недков осторожно взял меня за руку и повел к памятнику. Верх его был устремлен в прозрачное небо, а внизу застыли в порыве три огромные фигуры партизан. С непривычки наши глаза натыкались на массивные, будто нарочно не законченные изображения рук и ног, чтобы от них подняться к лицам, светившимся готовностью к подвигу.

— Что ж тут объяснять? — Недков притих перед мраморной громадой. — Объяснять нечего…

Играл военный оркестр, и в конце поляны уже завилось хоро, парни и девушки покрикивали что-то весенними свежими голосами, толпа двигалась, переливалась, шумела.

Недков подошел к подножию памятника и положил рядом с венками и букетами веточку дикой герани — я раньше не заметил цветка у него в руках. Минута повисла, как капелька нежной тишины и покоя, исторгнутая из шума и движения.

— Нечего объяснять. — Недков повернулся ко мне. — Вот перед тобой памятник — в нем нет страхов, минутных колебаний, мелких недостатков. Памятники хранят самое важное…

Он подвел меня к большой группе людей, по пути здороваясь за руку с друзьями и знакомыми. Из круга танцующих отделилась женщина его лет, потянула его за собой, увлекла и меня, поляна закачалась, и ноги мои сами отыскали нужный ритм.