Время собирать виноград - [25]

— Кончено? — без всякого интереса и любопытства спросил Савичка, спросил, как спрашивают, который час или какая погода, и в сердце человека заполз холод, он выхватил пистолет и направил его в грудь Савичке, но тот повторил все так же с леденящей пустотой: — Кончено?

Человек подчинился этому голосу и пробормотал:

— Кончено…

Только тогда Савичка зашевелился, выпростал неудобно подвернутую под себя ногу, расправил плечи, потянулся, зевнул — и все это он проделал с тем же рассеянным выражением лица, ощущая почти блаженство, погруженный в себя, будто никого вокруг не было.

— Ты спрячешь меня? — У человека зуб на зуб не попадал. — Ты должен меня спрятать! — Пистолет дрожал в его руке, и он никак не мог направить его прямо в грудь Савичке.

— Убери его, — равнодушно промолвил Савичка. — Ты мешаешь мне думать.

Со стороны Япа-холма нарастал шум моторов, он достиг пронзительной высоты и низвергнулся в тишину. Человека охватила паника — он переполз через порог Савичкиной комнаты, забился в угол и, сверкая глазами в темноте, прошептал:

— Давай сюда, быстро!..

Савичка неохотно поднялся.

— Слушай, — человек изменил тактику, чувствовалось, что он готов был даже схватиться за соломинку, — если меня найдут здесь, ты погибнешь вместе со мной, понимаешь, и ты тоже!

— Я каждый день умираю по нескольку раз, — спокойно возразил Савичка.

От ужаса и беспомощности у человека начался приступ смеха, он хохотал, открыв рот и выпучив глаза, но сквозь хохот он слышал выстрел, который разносит череп этого помешанного, а потом следующий, который пробивает его собственную голову. Равнодушно выдержав его хохот, Савичка сказал:

— А теперь я должен уйти.

— Ты идешь выдавать меня? — Человек задрожал. — Ты не двинешься с места!

— Рабочий день начался, и, если я не выйду, меня будут искать, — обиделся Савичка, и впервые на лице его, похожем на маску, отразилось подобие человеческого чувства. — А так сюда никто не войдет, и ты можешь оставаться.

Человеку очень хотелось верить, да и обиженный тон Савички придавал убедительность его словам. Чтобы выиграть время, все обдумать и проверить, гость попросил плаксивым, тоненьким голосом:

— Сначала перевяжи меня. Я ранен в ногу.

От Савичкиного равнодушия и медлительности не осталось и следа, он мгновенно вскочил, засуетился, принялся ощупывать гостя там-сям, заохал, запричитал и при этом стал быстро и безостановочно объяснять:

— Для перевязки пулевого ранения нужен стерильный материал, тампоны на два отверстия, повязка должна быть ни тугой, ни слабой, рану надо промыть перекисью, или риванолем, или в крайнем случае хмелем, или в самом крайнем случае помочиться на нее и смазать йодом, водой не годится промывать, может загноиться, нельзя в первые двадцать четыре часа пить воду, это усиливает лихорадку и повышает температуру, нужно спокойно лежать, что еще, ага, если раздроблена кость…

— Ты мне лекций не читай, лучше перевяжи скорей, — грубовато прервал его человек — он позволил себе эту грубость, этот тон, потому что вдруг ощутил уверенность, и дело было не в его собственном состоянии, которое не изменилось, и не в словах этого полоумного — они ему не помогли, — уверенность появилась от желания Савички помочь ему и от этой странной смеси заботы и беспомощности, которая будто забаррикадировала вход от внешней опасности, создала в комнате атмосферу человеческого общения, а в этой атмосфере ничего не кажется слишком уж страшным; человек почувствовал уверенность — и успокоился.

Когда наконец рана предстала взору Савички, он не выдержал, пулей вылетел за порог, держась за живот, и человек сам стал делать себе перевязку, уже не слушая советов своего хозяина. Савичка закрыл дверь, велел гостю лечь на пол у кровати, чтобы не видно было из окна, и отправился куда-то с все тем же рассеянным выражением лица.

Вот так началась эта тайная жизнь Савички…

Я мог остаться незамеченным в толпе, проникнуть в самую гущу ее, слушать разговоры вокруг, наблюдать знакомые лица и не без злорадства отмечать перемены, происшедшие в них, но сквозь все я чувствовал снова одиночество и тоску и снова задавал себе все тот же вопрос: зачем я приехал сюда, зачем? — и не мог не признаться себе, что я приехал ради них. Я уже чувствовал в уголках своих губ и глаз извиняющуюся и слегка ироническую улыбочку, к которой я привык прибегать сознательно и бессознательно много раз за последние пятнадцать лет, с ней я и проник в толпу, все еще воображая, что они могут меня не узнать, а если узнают — удивятся, растеряются и выдадут себя.

Первым увидел меня рыжий Кольо, он пригладил свой вихор, и на его лице отразились не то упрек, не то сожаление: «Гошенька, а ты снова маешься в одиночестве?» Он почернел и похудел, в рыжей его гриве поблескивали белые пряди, сухие, ломкие. Возле него стоял Недков и что-то говорил ему, спокойно ожидая моего приближения. Мы не бросились друг к другу, сдержанно поздоровались за руку и замолчали. Нужно было проглотить ком, застрявший в горле, нужно было оглядеться еще и еще раз, чтобы заметить перемены и привыкнуть к ним, нужно было выкурить по сигарете, лихорадочно зажигая наперегонки спички, чтобы рыжий Кольо мог наконец сказать: