Время собирать виноград - [23]

— Какая точность! — восхищался капитан Стоев. — Вы говорите на том прекрасном французском, какой я слышал только в Нормандии, то есть в истинной Франции…

Мы торжественно входили в дом: впереди мама и капитан Стоев, он поднял ее руку почти на уровень своих погон, отчего мама вынуждена была слегка изогнуться, за ними — мы с отцом, молчаливое, но необходимое дополнение. Вызывающе позвякивая шпорами, капитан вел свою прекрасную даму к пианино. Расстроенное, оно стояло в углу гостиной, годами к нему никто не прикасался, а теперь фальшивые звуки, похожие на звуки шарманки нищего, раздались среди нашей полинявшей мебели — безвкусного подражания венскому сецессиону, чтобы резче подчеркнуть жалкую претенциозность комнаты, а потом заглохнуть под преувеличенно громкие возгласы капитана.

— Восхитительно! Очаровательно! — кричал он, будто ротой командовал. — Я просто не мог себе представить, что в этой глухомани найду столь великолепную исполнительницу Моцарта!

Один такой миг стоил любых огорчений и неудовлетворенных претензий. Мама разрумянилась, в ее поведении проглянуло еле заметное кокетство — в нем не было подлинной непринужденности, и оттого оно казалось преувеличенным, как жеманство придворной дамы, смех ее был громким, вызывающим, и это сразу выдавало его неискренность.

Мичка обносила ликерами, приготовленными мамой, — отец морщился и выпивал залпом, а капитан Стоев медленно смаковал их и снова восхищался. Вообще он без передышки восхищался всем, однако на четвертый день его восторги несколько поблекли, ими он уже пытался прикрыть накапливающееся раздражение. Бедный капитан Стоев! Ему даже в голову не могло прийти, что за этими пламенными и многообещающими взглядами таится непоколебимое целомудрие, зацементированное чувствительными романами и мещанской средой, — целомудрие, испытанное в семейных перипетиях и вышедшее из них с ореолом самопожертвования. Появление капитана разбередило старые мамины мечты о каких-то переменах в ее жизни, но мечты эти давно потеряли силу и перестали быть стимулом для действия — мама взлелеяла их в долгие часы одиночества и тогда же пережила и даже изжила их до такой степени, что они превратились в воспоминания о несбывшемся — прекрасная почва для лени и апатии. В первый момент появления капитана Стоева она, правда, поддалась на его мнимые восторги, поверила в возможность реально пережить свои воздушные замки, но у нее не было ни смелости, ни опыта, ни умения кокетничать.

Раздрызганное пианино изнемогало под ее пальцами, нотные тетради, заботливо извлеченные из шкафа, где они пылились много лет, громоздились рядом на стульчике — все это еще можно было вынести, пока мама не решилась спеть. Даже капитан Стоев не мог сдержать иронической усмешки, а папа вдруг очнулся от своего безразличия, почувствовал, что вокруг творится нечто неладное, и, потеряв самообладание, расстроившись от необходимости вмешаться, завел разговор на чуждую ему тему, прекрасно понимая, что разговор этот может навлечь на него одни лишь неприятности:

— Господин капитан, когда же наконец вы снимете блокаду? — От смущения отец вложил в свой вопрос больше жара, чем следовало, и он прозвучал почти как обвинение. — Уже шестой день мои люди не могут попасть домой! Не пора ли подумать и о них? Что же из того, что они простые работники?

Капитан Стоев с удивлением повернулся к отцу, но, похоже, удивление его было наигранным, он надеялся услышать подобные слова, даже спровоцировал их, и теперь ему доставляло удовольствие медлить с ответом.

— Дорогой господин управляющий, — начал он театрально тягучим тоном, — неужели вы не понимаете, что я делаю это ради вас?

— Может быть, вам… нравится мое общество? — Отец с трудом соединял слова в предложения, голос его слегка дрожал, в интонации не было и намека на иронию. — И вы хотите подольше… побыть здесь?.. Право, я не знаю… как вы объясните это своему начальству?

— Оно озабочено сейчас только спасением собственной шкуры, — презрительно бросил капитан. — Как видите, и я могу позволить себе хотя бы однажды нарушить приказ.

— Вы так дорожите моим обществом? — Отцу что-то втемяшилось в голову, в тоне его снова не было ни малейшего намека на иронию. — Не правда ли?..

Два шага к окну, два шага к столу — движение, оборванное на половине, эффектная мизансцена, демонстрирующая размышление и усиливающая «драматизм» момента, потом самодовольный, полный сарказма и мрачного презрения голос:

— Это достаточно элементарно, хотя действительно ваше общество мне приятно. Я остался бы здесь подольше, если бы у меня было время. Но у меня его нет.

В тишине неестественно громко зазвучало пение мамы — это была «Форель» Шуберта, — фальшивые звуки весьма отдаленно напоминали о дивной красоте вещи; искаженные исполнительницей и тягостной атмосферой, они раздражали.

— Хватит, — тихо сказал отец, и, так как мама не услышала, он закричал: — Перестань! Довольно заниматься глупостями! Нашла время дырявить нам уши!

Капитан Стоев не счел нужным обратить внимание на его реплику.

— Вы не читаете газет, дорогой господин управляющий, иначе вы бы знали, что русские уже на Дунае! Завтра или послезавтра, самое позднее через два дня они будут здесь…