Время собирать виноград - [193]

— Какой коллектив? Ты и я — вот коллектив.

— А они будут утверждать обратное, — произнес усталым голосом Недялков. — В нашей паршивой поликлинике коллектив составляют люди деятельные.

— Но ведь правы мы.

— Ты знаешь Колева. Он будет говорить и говорить, до тех пор пока тебе не станет дурно и ты не сдашься. Какой прок в том, что ты прав, если поднимаешь лапки кверху?

Я вижу Колева. Он улыбается мне. В ответ я накидываюсь на него. В конце концов изрекаю: «Чего тебе надо от меня, ты мне надоел…» Он идет рядом со мной. Я сдался уже наполовину или на четверть и готов выбросить белый флаг. Чем выше я его поднимаю, тем большую победу одерживает Колев. Неужто это я, который ежедневно мысленно награждает Колева порцией злых эпитетов?

— Не унывай! — подбадривает меня Недялков.

Я знаю Недялкова почти десять лет. Редко и очень неохотно рассказывает он о своем прошлом. Он ничего мне не поведал о себе даже во время нашего «путешествия» в его родную деревню, куда приехали Горенский и все руководство округа; я не знал, что Недялков был до Девятого сентября одним из трех руководителей этой революционной области. В тот вечер меня больше занимало удивление на лицах приехавших с Горенским людей, чем мое собственное удивление… «Не унывай!» — подбодрил меня сейчас Недялков, но мне хотелось сказать ему в ответ: раньше, в пору твоей юности, люди переносили куда более страшные испытания, шли на смерть, а чем занимаемся мы — решили учинить расправу над Линдой, которая открывает пухлый рот и восклицает: «О ужас!»

— Справимся как-нибудь… — добавил Недялков и замолк, словно в ожидании ответа. — Справимся… победим… ты должен пообещать мне… — Недялков наклонился ко мне. — Никакой групповщины. Запомни это. Противопоставить их группе нашу? Никогда. Мы не имеем права оскорблять правду.

— Запомни и ты: вы с Матеем — два сапога пара. И как это я набрел именно на вас? — И я со смехом схватился руками за голову, точь-в-точь как Недялков. — Матей заявил мне: единственное сражение, которое заслуживает усилий, — это то, которое проигрывают. А ты утверждаешь, что, объединившись и противопоставив себя шайке негодяев, мы тем самым оскорбим правду.

Лицо Недялкова просветлело. Передо мной был тот же и одновременно совсем другой человек. И я еще раз подумал, что стоит жить ради таких мгновений.

— Мне очень приятно, что мы с Матеем в чем-то похожи, — произнес он и прислонился к сейфу. Сейчас он был сама надежность.

— Откройте пошире рот и скажите: «А-а-а!» Не бойтесь, вас не вырвет, и не поднимайте язык, я ничего не вижу. Вот так! Достаточно.

Пациент закрывает рот.

— Аспирин. Поверьте, великолепное лекарство. Конечно, если вам угодно травить свой организм, я выпишу антибиотики. И ромашка. Да, именно ромашка.

За шестнадцать лет врачебной практики я научился не только вести разговор, но и острить во время осмотра и даже как бы со стороны следить за ходом собственных мыслей.

Я понимал, что имел в виду Недялков. Матей и он в чем-то похожи. Это льстит ему. И если я буду походить на них — ему это тоже будет приятно. Ну а если и другие станут такими же — совсем хорошо. Иными словами, важнее быть человеком, а не стараться быть таковым, чтобы сражаться с другими, и после сражения надо уметь оставаться самим собой.

Все это прекрасно, но у меня другая точка зрения. Находясь в Риме, веди себя как римлянин. Что плохого сделал Матей? Да ничего. Или почти ничего. Во-первых, он согласился стать главным врачом. Это уже проступок, таящий в себе угрозу. Во-вторых, проявил власть — ущемил интересы Ивановой. Не уволил ее, а перевел на более легкую работу, с небольшой надбавкой в окладе, но при этом лишил ее возможности злоупотреблять положением, которое она занимала. Таковы его два основных прегрешения. Других грехов, как ни старался, я не мог за ним найти. Но и этих двух было вполне достаточно, чтобы вызвать девятый вал, способный все разрушить, смести на своем пути. Я прибегал к помощи римского правила, поскольку мне не хватало духу быть до конца справедливым: он слишком мало сделал, чтобы стать объектом гонения. Мягко выражаясь, я был наивен. Те, другие, более тонко все почувствовали и оказались правы.

Затем произошло еще одно событие. Главврач отказался подписать больничный лист Станке. Сначала я не поверил этому. Проверил. Действительно, правда. Матей не подписал больничный. И если кто доселе не слышал хоровое пение, хоровую декламацию, хоровое молчание — мог насладиться теперь. И фразы: «О ужас!» — уже явно было недостаточно.

В каждом лечебном заведении есть так называемые «старые клиенты»; такое прозвище не лишено добросердечия, оно выражает сочувствие хроническим больным, которых часто можно увидеть на скамейках в коридорах поликлиники. Мы все хорошо знали Станку. Работницу с соседней текстильной фабрики, страдающую сердечно-сосудистой недостаточностью второй степени. Стоило ей подняться по лестнице, она уже задыхалась, лицо синело, ей не хватало воздуха, а на щиколотках образовывались отеки.

В то время когда разворачивались события, между врачами полным ходом шло соревнование. Одним из показателей социалистического соревнования была заболеваемость. На фабрике на сто человек приходится пять отсутствующих по болезни, зато на другой — двенадцать. Конечно, нельзя сравнивать литейный цех, где трудятся крепкие мужчины, которые практически не болеют, с текстильной фабрикой, где, как правило, работают женщины, подверженные болезням. Но даже если сравнивать две текстильные фабрики — различия все же существуют. В чем? Возрастной состав, гигиена труда и не на последнем месте — уровень медицинского обслуживания. Положим, на моем участке больше больных, чем у моего коллеги, значит, я хуже его в два раза как специалист. Вот почему наш главврач не дал бюллетень Станке. Чтобы снизить процент заболеваемости. С чем можно его и поздравить. Разве это врач? Причем главный! Разве таким образом нужно снижать заболеваемость? За счет больной, которая не может даже по лестнице подняться!