Время собирать виноград - [170]

— Нет, сперва надо продезинфицировать, чтоб не воспалилось.

— Дежурный аптеки поблизости не видно. Да и вообще сомневаюсь, есть ли в этом городе аптека.

— А ты помочись на порезанное место, — посоветовал сценарист. — Пока будем искать аптеку, поезд уйдет.

— Как это уйдет? Я отсюда ни шагу, до последней капли крови.

— Да ни к чему это, ты просто помочись, тогда не воспалится.

— И то верно, — согласился режиссер.

Он отвернулся и стал дезинфицировать рану. Потом сценарист перевязал ее носовым платком и похлопал режиссера по плечу.

Они сели на рельсы, поставили лампы на землю, таблички положили рядом и стали ждать поезда. Было темно, пахло железом и гарью, где-то за железнодорожным полотном, перебивая друг друга, квакали лягушки. Оба молча вслушивались в звуки ночи.

— Сидим на рельсах, как Анна Каренина, — нарушил вдруг молчание сценарист. — И дожидаемся поезда.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что слышишь. Сидим, как Анна Каренина.

— Я думал, это намек…

— При чем тут намек? — не понял сценарист.

— Как бы то ни было, будем сидеть… Уже и кровь пролита, назад пути нет.

— Никаких «назад», — поддержал сценарист. — Знал бы ты, сколько раз меня так и подмывало взять шапку в охапку и… Но не брал. А вот сейчас — все, конец!

Так они беседовали, сидя рядышком на рельсах, а ночь, душная ночь между тем уплывала — мимо них, мимо вокзала, — и ее сменяло утро.

И вот рельсы дрогнули, свистнул далекий гудок. Приближался поезд.

Они сели в последний вагон, с трудом закрыли за собой дверь. В предрассветной мгле остались забытые керосиновые лампы. Их мерцающие огоньки отдалялись, помаргивая, а потом растаяли в темноте.

В пустых купе катались по полу бутылки из-под лимонада, кое-где дремал одинокий пассажир, с головой укрывшись пиджаком, по бокам открытых окон бились занавески.

Они вошли в купе, сценарист швырнул на диван таблички с надписью «Образцовый дом»; открыли окно, в лицо ударил свежий воздух. Поезд летел, ветер бил прямо в лоб, взъерошивал волосы, заставлял жмуриться.

За окном светлело, перед глазами замелькали желтые пятна неубранной кукурузы, перемежавшейся черными полосами вспаханной земли. Купе постепенно наполнилось осенним светом.

Разговор не клеился, и оба вскоре примолкли; каждый сидел, занятый своими мыслями, уставившись перед собой неподвижным взглядом.

От прохладного воздуха прояснилось в голове, под ложечкой засосало от голода. Но вагона-ресторана в таких поездах не полагается, да и час был ранний, приходилось терпеть до какой-нибудь большой станции.

Колеса звонко пели свою песню, поезд проезжал небольшие речки, рощицы акаций, мимо окон мчались телеграфные столбы…

Осталась позади широкая река с разбросанными по ней осенними островками, баржами и рыбачьими лодками. Остался далеко позади сонный городок, сейчас он, должно быть, уже просыпается — потихоньку, помаленьку, спокойненько. Стройные ряды бетонных подпорок для виноградных лоз расчертили равнину вдоль и поперек, и она казалась опутанной сетями…

Голод донимал их все сильнее, хотелось пить, но поезд летел вперед, в купе, кроме них, никого не было, оставалось только терпеть. Давно уже не испытывали они чувства голода, лет тридцать, наверное.

Сжав зубы, оба молчали и думали.

Режиссеру вспомнилось голодное детство, продуктовые карточки и башмаки на деревянной подошве, в которых он бегал в школу. Затем мысль перескочила на те годы, когда он работал в кинохронике, тщетно пытаясь перейти в игровое кино, потом вспомнилась более ранняя пора, когда он организовывал театр в городе-новостройке, где все было новым — театр, город, жители. Он вынужден был уйти из этого театра. Он его создал, а вынужден был уйти — другие люди, более цепкие, возглавили театр…

Он увидел робкие глаза жены, в них были упрек и чувство вины, и это размягчало его, обессиливало, к горлу подступали слезы… Глубоко затаившаяся, незаметная для других тень страха в глазах жены, вечная ее готовность взять вину на себя, принести себя в жертву сопровождала его и сейчас, здесь, и все стояла перед глазами.

Он представил себе горькие складки в уголках ее рта, и покорную улыбку, дрожавшую у нее на губах всякий раз, как он сообщал ей дурную весть, и глаза провинившейся собаки, готовой понести наказание…

Режиссер сошел на первой же остановке.

— Я выхожу, — сказал он. — Возвращаюсь назад.

Сценарист не отозвался, он смотрел в окно.

Режиссер молча вышел из купе, соскочил на щебенку насыпи и, не оборачиваясь, медленно зашагал по шпалам. Кончики носового платка, которым была перевязана пораненная рука, торчали, как заячьи уши.

Поезд рванул с места. Уплыл назад полустанок и одинокая фигура режиссера, стоявшего на платформе в ожидании встречного поезда. Сначала медленно, потом все быстрее замелькали деревья, поля, переезды, запряженные осликами повозки и на них ребятишки, весело машущие вслед. Поезд летел по равнине сквозь осень, мягким светом заливавшую купе.

Когда-то, много лет назад, он тоже сидел в такой запряженной осликом повозке и широко открытыми глазами провожал мчащийся поезд.

Возможно, и тогда кто-то смотрел в окно вагона и на какой-то миг ухватил взглядом ослика, повозку и сидевшего в ней мальчишку.