Время собирать виноград - [17]

Все население питомника собралось в окопе, и тихие разговоры, теплое дыхание соседей, чувство общности словно бы рассеяли непроглядную черноту — ночь оказалась тихой и звездной, пахло ромашкой, гречихой и свежевыкопанной землей, вокруг пронзительно трещали цикады, а когда они на минуту замолкали, слышно было, как ветер шуршит в листве старой груши — летняя ночь не желала считаться с человеческими выдумками и кротко, но категорично, на свой лад, отвергала всякие опасности, тревоги, волнения.

Отца окружили самые заядлые шутники.

— Ну вот, вдруг слышу я жужжание, — рассказывает один из них. — Поднимаю глаза и вижу…

— Огни у него были желтые и вроде как бы мигали, — прерывает другой.

— Там было два или даже три самолета, — вмешивается третий.

— И все они вроде как бы кружили над нашим питомником, — заканчивает четвертый.

Мы подолгу всматривались в каждую звезду, и в какой-то момент начинало казаться, что она движется, потом слышалось тихое жужжание, будто комар пищит, женщины от страха повизгивали, а мужчины, сами же придумавшие эту «шутку», оглядывались, зараженные общим испугом. Отец плюхался на дно окопа, прижав к себе меня и маму — он надеялся прикрыть нас своим телом; некоторые — кто из страха, а кто из желания слиться с остальными, стать незаметными и неуязвимыми — следовали примеру отца, а тех смельчаков, кто упрямо продолжал стоять на ногах, плачущие женщины с увещеваниями тянули вниз. Летняя ночь вынуждена была отступить — в окопе запахло порохом.

Так мы пролежали почти до рассвета. Уставшие заснули, бодрствующие — те, кто не мог расслабиться, — с тем большей завистью обсуждали храп спящих. Хуже всех было курильщикам — кстати сказать, почти все «шутники» курили. С одобрения женщин отец запретил им зажигать сигареты, но, несмотря на запрет, двое-трое попытались курить в ладони — и получили такую взбучку от всех, что машинист Данчо полушутя-полусерьезно простонал:

— Даже на фронте позволяют курить, господин управляющий, а здесь-то тем более…

В общем, из-за этой нелепой шутки окоп занял в нашей жизни положенное ему место, и, хотя никогда никаких самолетов над питомником не было, опасность их появления казалась реальной при воспоминании об этой ночи, проведенной на открытом воздухе, к тому же газеты то и дело сообщали о бомбардировке Софии. Пока эти сообщения доходили до нас, они обрастали огромным количеством слухов, в верности которых почему-то никто не сомневался, и что уж совсем странно — самым ревностным распространителем их была горничная Мичка.

Сказать, что она обладала умением что-либо выдумать, было бы неточным — наоборот, у нее напрочь отсутствовала фантазия, что позже сыграло роковую роль; ее истории были так плохо скроены, что сейчас я просто удивляюсь, как это мы могли в них верить, да и быстрота, с которой она их распространяла, должна была бы вызвать естественный вопрос — откуда и где она их брала, при том что почти нигде не бывала и ни с кем не встречалась. Но в смутные времена слухи удовлетворяют воспаленное любопытство людей, далеких от событий, и заставляют в полной мере оценить покой, который окружает их. Благодаря природной хитрости Мича очень быстро нащупала слабости домашних и решила их использовать, соединяя личную выгоду и чьи-то внушения. Сначала она пыталась пугать нас духами и упырями, вытаращив глаза, шепотом рассказывала о них жуткие истории, но скоро бросила все это, увидев бесполезность своих усилий. Каким же благодатным и бездонным источником россказней оказалась для нее война! Какое вдохновение охватывало ее, когда она окуналась в свои небылицы и с кротким безрассудством вела их к самому ужасному концу! У Мички было весьма смутное представление о мире за пределами ее села, поэтому она не заботилась даже о мнимом правдоподобии своих историй, а именно это покоряло слушателей — они подчинялись чувствам, не подвластным логике и обстоятельствам, самой сущности свободы чувств, дремлющей в душе каждого, задавленной сложными жизненными связями, но незаметно оживающей в снах и легендах.

Итак, по словам Мички, София уже несколько раз была сровнена с землей, в развалинах погибло больше людей, чем жило во всей Болгарии, не говоря уже о том, что через день-другой в пожарах сгорали тысячи стариков и детей, а дикие разбойники, подозрительно похожие на янычар или башибузуков, грабили магазины и вырезали оставшихся в живых мирных граждан. Кажется, невозможно было измыслить ничего более кровожадного, но Мичка не довольствовалась этим, ей нужны были все более и более эффектные «подробности».

Слух о партизанах, появившихся где-то неподалеку от питомника, внес в ее рассказы известное разнообразие, и, так как на этот раз опасность была непосредственной и реальной, Миче впервые испугалась собственных историй, впервые сама до конца поверила в них, а слушатели впервые засомневались. Им просто не хотелось поддаваться страху (и сомнения были единственным средством отодвинуть его прочь), а Миче всеми силами старалась убедить их в том, что говорит правду, и выискивала, и нагромождала все больше и больше страшных деталей, и, когда они разрастались до такой степени, что дальше возможна была лишь неизбежная гибель, Мичка закрывала ладонями лицо, дрожала всем телом, потом каменела в раскаянье и горестной жалости к самой себе. Это ее состояние куда больше расстраивало людей, нежели самые жуткие подробности Мичкиных рассказов.