Время собирать виноград - [167]

Сценарист покачал головой.

— Речь о другом. Пусть путаются кто с кем хочет.

— Объясни тогда о чем, — насмешливо проговорил режиссер.

— Как тебе растолковать… Речь идет о вере. Понимаешь? О доверии. О том, что в человеке особенно хрупко, особенно болезненно. Естественно, в человеке чувствительном. О тех мостках, которые соединяют двоих не физиологически, а чисто психологически, духовно, то есть чисто человечески. Понимаешь? Стоит им рухнуть, и нет той дороги, по которой два человека могут прийти друг к другу. И тогда — одиночество.

— Довольно наглядная картинка. — Режиссер одобрительно кивнул.

— Я только хочу убедить тебя, что для многих людей доверие — это единственная точка опоры. Без этого они просто не могут жить. Когда поверишь в кого-то и этот человек для тебя — весь мир, только он один и есть у тебя и никого и ничего больше, и вдруг поймешь, что тебя даже не принимают в расчет, будто тебя и нет вовсе, что ты помеха, — это страшно. Тогда человек и впрямь предпочитает исчезнуть, не быть. Он хочет уйти, понимаешь? Потому что считает, что жизнь кончилась. И кроме того, тот, другой человек вопрос фактически уже решил — тебя для него больше нет.

— Пусть так, — согласился режиссер, — но при чем здесь ты? Ты отвечаешь за себя, разве можно быть в ответе за всех? Откуда ты мог заранее знать, что он тут встретит Марию, поссорится с женой и она побежит к реке?.. Ты обыкновенный человек, а не ясновидец. Невозможно ведь беспокоиться обо всех на свете!

— Я беспокоюсь за себя, — ответил сценарист, — мне неясно, что со мной происходит. Вроде бы я был иным… а теперь…

— Ладно, ладно, теперь вон впал в самокритику. Типичная штука в такой ситуации…

Сценарист ничего не ответил, задумался, поднес стакан к губам, но не отпил, а проговорил:

— Знаешь, то, что мы с тобой сейчас снимаем, — сплошная чушь.

— Та-ак… — протянул режиссер. — Прекрасно. Почему же чушь, осмелюсь спросить?

— Потому что высосано из пальца, — задумчиво ответил сценарист и залпом осушил свой стакан. — С начала и до конца.

— Ну что ж, художественный вымысел…

— Не художественный, — вздохнул сценарист. — Вымысел не бывает художественным, он так и остается вымыслом. Поверь мне.

— Когда принимали сценарий, ты пел другое.

— Чистейшее вранье, — продолжал сценарист. — Целеустремленные герои, перевыполненные планы, несчастная любовь… Сочинение на свободную тему.

— Помилуй! — изумился режиссер. — Ты серьезно?

— Шучу. Вот уже десять лет только и делаю, что шучу. Тем самым манером, который я только что тебе изложил. — Он горько усмехнулся.

— Я вижу, тебя развезло от вина.

— Потому что я говорю вещи, которые тебе не по вкусу. Если б я сказал, что наша картина поднимает важнейшую для народа проблему и раскрывает ее смело, исчерпывающе, без оглядки, ты счел бы меня трезвым, верно?

Режиссер смотрел на него и ничего не понимал.

— Обыкновенное самоедство, — заключил он, помолчав. — Интеллигентское нытье. Момент подходящий.

Сценарист разлил вино по стаканам и поставил пустую бутылку на пол.

— Ладно, невзирая на все трудности, давай еще по одной. — И залпом выпил.

Режиссер хмуро взглянул на него.

— Твой брызжущий через край юмор меня доконает. Не выносишь алкоголя — не пей.

— Что? — изумился сценарист. — А ты зато не выносишь правды. Вон как насупился. Истина, говорят, в вине, так что не бойся, ты еще услышишь от меня много истин.

— Зря ты. Сценарий у тебя нормальный, интересный, есть конфликты. Конечно, всегда можно желать большего, но сам знаешь…

— Знаю, — сказал сценарист. И отвернулся к окну.

Сумрак сгустился, парк погружался в темноту, скоро деревья станут сплошной черной стеной. Обожгла невесть откуда всплывшая горечь, ему казалось, что он упустил что-то, утерял, растратил, не докончил. Мысленно возвращаясь назад, в минувшие годы, он чувствовал неудовлетворенность, тоску. Такое случилось с ним впервые, откуда это взялось и почему именно сейчас, почему вообще? Ведь все идет хорошо…

— Зря ты, — повторил режиссер. — Не первый день в кино, знаешь, иной раз приходится…

— Это мы знаем, — кивнул сценарист.

У него на счету были и хорошие картины, но горечь от этого только нарастала, просачивалась в сердце, и он не знал, как это остановить.

— Темно… — нарушил долгое молчание режиссер. — Включить свет? — И пошел к выключателю.

— Слушай, — сказал сценарист, — зажжем лучше керосиновые, а? — Ему не хотелось, чтобы зажглась большая люстра и залила светом всю комнату, он даже инстинктивно зажмурился от желания продлить покой и расплывчатость сумерек.

Они принялись переливать керосин из одной лампы в другую, вывернули фитили, и комната наполнилась мягким светом керосиновых ламп, по стенам задвигались тени, дрожащие блики скользнули по лицам собеседников.

Лампы возил за собой директор картины, он отыскивал их в окрестных селах вместе со старыми утюгами, фартуками, старинными фотоаппаратами и для верности хранил в номере у режиссера.

— Видишь ли, — начал режиссер, откупоривая очередную бутылку, — жить-то надо.

— Мы и живем. Вопрос в том — как. Во всем остальном возражений не имею.

При свете керосиновых ламп лучше пилось. Удивленные своим открытием, оба выпили еще по стакану.