Время собирать виноград - [163]

Что значит «закрыть глаза», неужели так всю жизнь закрывать глаза, для чего же они нам даны, если их закрывать, и разве что-то меняется, если их закрыть? Ведь то, на что мы их закрываем, не исчезает, оно остается, и стоит открыть глаза, оно опять перед тобой, и приходится тут же снова их закрывать…

Можно ли жить, поступаясь сегодня какой-то одной частицей себя самой, завтра другой, день за днем стирая себя самое так, что твои черты исчезают и ты перестаешь себя узнавать… Только по паспорту и узнаешь, что это ты… Зачем рождаться на свет с открытыми глазами, если нас вынуждают их закрывать?.. Разве, закрыв глаза, мы не утрачиваем свет над отчим домом, дни нашего детства, лицо нашей матери, родную кровь? Не обрекаем их на забвение, не предаем, не отрекаемся ли от них? Разве при этом не исчезаем мы сами? Не зачеркиваем ли все, всю нашу жизнь? И тот огонек, что светит в нас, то тепло, что согревает наш взгляд? Если лишиться и его, что же останется нам, с чем нам жить на земле?..

Аллея вела к реке и обрывалась у самой воды. Шли работы по расширению пристани, и вокруг все было разбросано, днем земснаряды ковыряли дно, грузовики сваливали стройматериалы куда попало, над водой протянулись десятки временных, наспех сколоченных мостков.

Но она ничего не замечала, она шла по скрипучим, прогибающимся и шатким доскам и думала о своей жизни, о том, что с ней стряслось, вопрос следовал за вопросом и настойчиво требовал ответа…

Она не успела понять, как это случилось, а пласты воды уже сомкнулись над нею, придавили своей непосильной тяжестью, быстрое течение подхватило ее, несколько раз ударило о сваи, и она с открытыми глазами ушла под воду. Плавать она не умела, некогда было научиться, а теперь было и поздно, и бессмысленно, и невозможно… Вода была теплая и какая-то вязкая, точно тесто, и последние пузырьки воздуха уходили вверх.

Течение кружило ее, уносило все дальше, кидало в вырытые земснарядом ямы, она пыталась что-то вспомнить, что-то очень важное, и не могла — то ли не хватало времени, то ли мысли расползались… Она продолжала свой путь в темной толще воды, кружась и от всего отдаляясь.

Невыносимо жгло в груди, сознание заволакивало туманом, но она не сдавалась, изо всех сил пыталась вспомнить то важное, что хотела выразить словами, выкрикнуть, точно в нем было спасение.

И не вспомнила.

За миг до того, как все затянула белесая пелена, впереди искоркой мелькнула красная рыбешка. Она обрадовалась было, но потом все разом погрузилось во тьму.

Ранним утром площадь перед гостиницей заполнилась киношниками. Шумели моторы, актеры усаживались в автобус. Рабочие грузили на платформы рельсы для кинокамеры, суетились возле генератора. Директор картины метался среди этого хаоса, отдавал распоряжения, ругался, и через пятнадцать минут площадь опустела. Все уехали, и вновь воцарилась тишина.

По асфальту, испещренному детскими рисунками мелом — то какие-то паровозики, то просто каракули, — прошествовала кошка, спугнутая недавней суматохой, и заняла свое привычное место возле администраторши гостиницы. На реке один за другим загудели насосы, послышался мерный рокот земснаряда, где-то на середине реки хрипло рявкнул гудок.

Из гостиницы вышли югославы, накануне вечером переколотившие в ресторане половину имевшейся там посуды. Каждый раз как осколки разлетались по полу, они со смиренной улыбкой извлекали из карманов деньги и платили за разбитый бокал. Затем поворачивались к певице, которая исполняла цыганские романсы по их просьбе, подкрепленной купюрами, и аплодировали, подпевали, глаза их сияли от восторга. Осушив очередной бокал вина, они вновь хлопали его об пол. Сначала это раздражало окружающих, но потом восторженность туристов, их простодушная непосредственность обезоружила всех настолько, что никто просто не мог на них сердиться…

Потягиваясь и жмурясь от солнца, югославы сели в запыленную машину и укатили.

После них на площади появился старик армянин Чоходжян, всегда в это время приходивший сюда с семечками. Он подкатил свою тележку к стене, не спеша вынул табуретку и сел. Глаза у него сами собой закрывались от солнца. День начался.

Сценарист, наблюдавший за всем этим из своего окна, решил, что пора и ему спускаться — режиссер наверняка уже завтракает в ресторане.

Он оделся, захватил темные очки и сбежал вниз.

В большом, заставленном зелеными бархатными стульями зале на своем обычном месте возле огромного фикуса в углу сидел режиссер и задумчиво постукивал ложечкой по вареному яйцу.

— Доброе утро, — сказал сценарист. — Что ты по нему стучишь?

— А? — очнулся режиссер. — Ах ты про яйцо… Мне пришла в голову одна мыслишка насчет эпизода в заводском дворе… Кофе пить будешь?

— Естественно, — ответил сценарист, поудобнее устраиваясь в кресле.

Принесли кофе, молоко, масло, ломтики поджаренного хлеба. Он намазывал масло на хлеб и слушал режиссера, развивавшего свою идею насчет сцены в заводском дворе.

Из дневного бара долетел звон гитар, мужской голос запел какую-то темпераментную песню, в голосе слышались нетерпение, надрыв, тревога, слова были непонятные, на чужом языке — видно, кто-то включил музыкальный автомат.