Время собирать виноград - [141]

35

Пять дней прошли… Я не позволила Николаю везти меня в Варну. Сказала, что ему нет смысла делать такой крюк — больше двухсот километров, — да и дорога от Варны до Софии куда хуже, чем Подбалканское шоссе.

«Ракета» идет примерно час, и можно досыта нареветься в каком-нибудь закутке…

Глава третья

1

С отъездом Николая я превратилась в телефонистку. Вот уже два месяца боюсь отлучиться из дому. Вначале он звонил каждый вечер, потом реже, а в августе ни разу. Он не дал домашнего телефона, сказал, что сам будет звонить. Поэтому я даже и не пыталась разузнать его номер через справочную. Честно говоря, меня не раз одолевало искушение позвонить самой. Обдумывала даже варианты: если трубку возьмет жена — назову другое имя, если он — предупрежу, пусть говорит, будто со знакомым. Но ни разу не решилась. В конце июля он объяснял свои редкие звонки болезнью дочери… Уехали за границу лечить ее? Но боже мой, уж месяц прошел, неужели нельзя открыточку бросить?! Однажды твердо решила: узнаю телефон и позвоню, сама не скажу ни слова, просто услышу ответ и будет ясно, в Болгарии они или уехали. Но и на это не отважилась. Да и зачем? Если захочет — позвонит. А если не звонит, значит, не хочет. Вопросы есть? Нет.

2

Начало сентября было теплым и солнечным. Чтобы рациональнее использовать сухую погоду, мы стали работать в три смены и без выходных. Если выдержать этот ритм еще дней двадцать, мы уложимся в сроки и в конце октября мост будет готов. В прошлом месяце обнаружилось, что поставляемое нам железо имеет прочность меньше заданной. Ждать новую партию — это до второго пришествия. Нет, останавливать работу нельзя. Во-первых, объект пусковой, во-вторых, простой ударит по карману рабочих, а они живут в бараках не для того, чтобы получать по сто левов. В-третьих, осрамлюсь перед Николаем. Утолщать столбы никто мне не позволит, да я и сама на это не пошла бы — весь мир смеяться будет. Оставалось третье: уплотнить арматуру, чтобы сохранить диаметр столбов. Генов сказал, что не возражает, но с распоряжением тянул, не подписывал. Мне было важнее, что он не отклонил предложения, и, не потребовав официального распоряжения сразу, я начала работы на свой страх и риск. Четыре дня я все пересчитывала и перепроверяла — бояться нечего! В проекте Николая ошибки быть не могло, так что надежность гарантирована. Перерыла книги, справочники, пересмотрела записи, которые делала, занимаясь в библиотеках, потом даже бая Стойне спросила, что он думает. Он сказал решительное «да», плюнул через плечо, и мы начали.

3

Изменения в арматуре были удобным поводом позвонить Николаю, но как раз тогда он сам перестал звонить, и я не решилась. А ведь пожалуй, именно нервотрепка с арматурой, колебания, расчеты, над которыми сидела день и ночь, помогли мне сравнительно легко перенести его отчуждение и снова замкнуться в привычном круге: чердак — Жожо — объект — Жожо — управление — Жожо — чердак. Я так часто включаю в эту цепь Жожо, потому что он, давая мне возможность остаться наедине с сумятицей мыслей и чувств, все больше становился важной частью моей жизни. На стройке, которая теперь превратилась в сущий ад, я не могла выкроить минутку на сигарету. Едва доберусь до дому, валюсь на кровать и в тот же миг засыпаю мертвым сном, поставив телефон у изголовья — вдруг случится чудо?

Думать о себе я могу только тогда, когда мы с Жожо пробегаем свои тридцать километров до моста и обратно, он, бедняга, обречен выслушивать мои «философские» сентенции, а среди них чаще всего одну: рожденный ползать летать не может, коль ты червяк — не воображай себя чайкой, не то упадешь и разобьешь и так уже побитую, хотя, говорят, довольно симпатичную физиономию. Жожо соглашается, ветер уже не бьет нам бешено в стекло, и даже мысли не возникает о том, что Жожо может развалиться на части — мы теперь не любители больших скоростей. Ползем себе по самой правой полосе, философствуем и зализываем раны.

4

Когда я училась в техникуме, каждые месяц-два к нам приезжала концертная бригада Варненской оперы, состоявшая из пенсионеров. Исполняли почти всегда одно и то же и часто — арию о клевете. Пел ее в манере «Ла Скала» весьма пожилой человек с благородной осанкой. Мальчишки, в большинстве своем из сел, передразнивали его кто как мог, и после каждого приезда бригады по всему техникуму гремело: «И как бомба разрыва-а-а-ясь…» Мне этот старик был симпатичен своей одухотворенностью, а арию я знала наизусть. Теперь забыла… все, кроме «и как бомба разрыва-а-а-ясь». Слова остались в памяти, наверное, из-за страха. Когда старик пел эту фразу, в глазах его появлялся зловещий блеск, бас сотрясал стены маленького зала, и я думала, что клевета что-то очень-очень страшное. С годами я, однако, убедилась, что клевета ничто по сравнению со своей сестрой сплетней. Против клеветы можно выступить открыто, можно защищаться, сколько хватит сил. Сплетня — враг невидимый. Она не разрывается, как бомба, а расползается, как раковые клетки в крови. Ты ничего не ощущаешь, живешь себе спокойно, строишь планы, решаешь свои проблемы, думаешь о настоящем, мечтаешь о будущем, но ты обречен. А когда болезнь обнаружится, то уже поздно: у вас не кровь, а водица. Поохают: такой молодой был (усерднее всех будут охать те, из-за кого появились эти клетки), а ты в это время уже шлепаешь на тот свет, только пятки сверкают.