Время изоляции, 1951–2000 гг. - [100]

Трудно найти ценителя более строгого, чем Николай Богомолов. Он замечательный стиховед, филолог, специалист по Серебряному веку, у нас на журфаке на кафедре литкритики читал современную прозу. И вот он сказал, что по изобразительной силе, по психологической мощи Распутин равных себе не имеет, и лучший эпизод тогдашней прозы – это когда все узнали, что кончилась война. Там вдруг бабы вспомнили, что на пасеке живёт дедушка-мельник, который и о войне-то мало знает, а о том, что она закончилась, не знает совсем. И вот только тогда, когда они этому старику сказали, только тогда для них война кончилась по-настоящему. А старик, которому они кричат в уши: «Дедушка, война кончилась!», а он не слышит, он просто кивает, улыбаясь такой старческой улыбкой. Эта сцена написана с невероятной, медвежьей мощью. И с такой же мощью написано «Прощание с Матёрой». Но это уже чистая автоэпитафия, и там появляется очень важная черта позднесоветской прозы – мифологизм. В ней, собственно, как у Думбадзе, как у Чиладзе, как у многих эстонцев и прибалтов вообще, как у лучших русских прозаиков, кстати говоря, как у Чингиза Айтматова, замечательного киргизского автора, культура мифа начинает проникать в текст. Когда текст усложняется, он неизбежно мифологизируется, границы реализма расширяются, и возникает неизбежное фантастическое ощущение апокалипсиса. В «Прощании с Матёрой» – это хозяин. На острове живёт странное существо, то ли собака, то ли кошка – хозяин. И когда остров собираются затоплять, оно каждую ночь воет. Мы не знаем, выжили эти старухи, или их затопило в тумане, мы не знаем финала, он открыт, как всегда у Распутина: только сквозь туман доносится одинокий вой хозяина, голос хозяина. Там, на этой затопляемой земле поразительная сцена, когда в конце, перед отъездом, старуха Дарья, старейшина всех этих местных жителей, моет и чистит свою избу – избу, которую завтра затопит. Но она наводит в ней идеальную чистоту – это такая абсолютная форма служения Богу, абсолютная святость. И самый мощный, наверное, эпизод в позднесоветском кинематографе – это в гениальной экранизации этой повести, в фильме «Прощание», который начала Лариса Шепитько, а закончил Климов, сцена, где Стефания Станюта трёт до блеска свою избу в последний день. Гениальный десятиминутный эпизод. Надо сказать, что после «Прощания с Матёрой», казалось бы, писать уже и нельзя, потому что действительно, над русской деревней, над русской жизнью водружается некий крест. А «Пожар» – это вещь уже даже не эсхатологическая, а постэсхатологическая.

Забегая вперед, я хочу сказать, что поздний Распутин остался великим писателем. Конечно, он менялся. Временами он был и сталинистом, и апологетом православной духовности – у него красное и белое мешалось абсолютно. И, конечно, в своей отчаянной полемике с либералами, которых он ненавидел люто, он доходил до каких-то совершенно неприличных вещей. Но при этом всём его проза девяностых годов всё равно великая. Его страшный, сардонически насмешливый рассказ «Новая профессия» – о том, как инженер становится тамадой на свадьбе; его поразительная, слёзная повесть «Сеня едет» – про то, как мужик подобрал мальчика у цыган и стал этого мальчика растить, а потом цыгане наехали и его забрали, и он без всякого сожаления его покинул, а у Сени в результате вся жизнь рухнула, потому что он мальчика успел полюбить. И последняя его повесть «Мать Ивана, дочь Ивана», в которой рассказывалась близкая к «Ворошиловскому стрелку» история о женщине, которая сама убила насильника, отомстила за унижение дочери, за насилие над ней. Но даже в этой вещи, с её довольно стандартным сюжетом, довольно стандартными, к сожалению, мыслями, были куски такой дикой изобразительной силы, что по-прежнему медвежья сила, пусть и старого, пусть и раненого медведя, но она у Распутина чувствовалась. Да, он был великим писателем. И пожалуй, в «Пожаре» это сказалось наиболее ярко. Хотя эту вещь многие корили за публицистичность, но тогда ещё Распутин искал причины не вовне, а внутри. И речь там идёт вот о чём. Там две деревни, Егорьевка и Сосновка. Егорьевка постепенно пустеет, и места эти затопляются, они уходят под воду, вырубается лес. И вот главному герою Ивану Петровичу Егорову, бывшему танкисту, а ныне пенсионеру, надо переезжать в Сосновку, а он не хочет Егорьевку бросать. Там горят склады, горит вся эта деревня, и еду из продовольственного склада спасают только Иван Петрович со сторожем. А все остальные спасают водку. И спасая эту водку, передавая бутылки по цепочке, умудряются ещё и перепиться. Это так называемые архаровцы, которые приехали на сезонную работу валить лес, земля для них чужая и они её не любят. Вот водку они спасают, а сахар и муку спасает один человек. В результате ему что-то удаётся спасти, но в принципе большая часть и леса, и складов, и деревни выгорела – всё пожрал пожар. Там есть герой в лучших традициях классицизма, противопоставленный этому пожару начальник с фамилией Водников – то есть какая-то вода, охлаждающая этот огонь. Но у него ничего не получается, ему ничего не удается, он даже не может никого удержать от грабежа. Там, кстати, для того, чтобы достать инвентарь и начать тушить этот пожар, должна кладовщица открыть свой склад инвентаря. А она не открывает. Почему? А она боится начальства, потому что «а вы всё тут разграбите, а с меня спросят». Вот что у него сгорит, человек не боится, а что с него спросят недостающую бумажку, он боится. И это психологически невероятно точно, и невероятно точны портреты всех этих людей.