Время изоляции, 1951–2000 гг. - [98]
А у Шарова мальчик Одуванчик, его зовут Одуванчиком из-за его большой пушистой светлой головы, у него бабушка, старая черепаха. Мы, кстати говоря, почему-то совершенно не удивляемся тому, что у мальчика нет родителей, а есть бабушка, старая черепаха. Бабушка действительно похожа на черепаху, в сказке бывают такие осуществления метафор. И эта черепаха ведёт его на поляну: раз в жизни, когда мальчику исполняется семь лет, его надо привести на поляну, и там ему жуки-кузнецы выковывают три ключика – изумрудный, рубиновый и бриллиантовый. И он с этими тремя ключиками идёт в путешествие. И это путешествие кончается очень плохо, потому что он не те вещи стал этими ключиками отпирать! Вот он идёт, например, и видит девочку, у которой на шее красный замочек, и она ему улыбается. Но рядом стоит рубиновый сундук с драгоценностями, и он вместо того, чтобы отпирать замочек девочки, отпирает сундук, и девочка исчезает. А в сундуке оказываются красные жуки. Метафора очень простая, и всё дальше просто. Потом мальчик видит колючую проволоку – концлагерь, и бледные люди в серых, похожих на пижамы, ужасных робах машут ему, кричат «Спаси нас!», но рядом стоит сундук с бриллиантами, и мальчик отпирает сундук с бриллиантами, а невидимые люди исчезают, и их крики затихают. Это вообще довольно храбрая по тем временам сказка с невероятным финалом. Самому повествователю надо вести сына ночью на эту поляну, и он слышит звон этих молоточков и наковален, и жуки куют ключи, и он слышит их песню. И вот эта последняя фраза «Каким-то ты вернёшься домой, мой мальчик?!» звучит без какой-либо уверенности. И жуткое дело, когда я читал это Андрею, она его не то что растревожила, а испугала. Шаров умел напугать, у него были замечательные сказки «Звёздный пастух и Ниночка», «Человек-Горошина и Простак» – сказки, которые ребёнку не сулят лёгкой жизни, которые не сулят ему счастливых концов. Но действовало это поразительно. Шаров, в лучших традициях хорошей советской литературы, очень сентиментальный, но жестокий. И это всегда действовало очень выпрямляюще.
Поговорим о последнем романе. Когда я его читал, я всё время не мог понять, как книга такой мощи тридцать лет лежала в столе. Мы все бегали, говорили, где литература? – нет литературы. А эта книга лежала, и никто не хотел её печатать. И понадобилось Владимиру Шарову стать знаменитым писателем, понадобилось России выбраться кое-как из девяностых, чтобы вот это удивительное произведение нашло своего издателя. Чтобы оценить и понять передперестроечную советскую литературу, надо читать именно «Происшествие на Новом кладбище». Что там происходит? Там советская загробная жизнь – загробная жизнь советского человека. Советский человек Бутов не заметил, что умер. Он поехал за телевизором, потому что ему надо было купить дефицитный телевизор, и он поехал, и купил его, и привёз домой, а дома никто не рад, никто не реагирует. И мы уже начинаем по крошечным сдвигам понимать, что это не реальность, что уже он попал в другой мир. И он тогда бросил всё, разругался с семьёй, сел на какой-то автобус, и этот автобус вывез его из города. За городом он вышел на последней остановке, присел на какой-то холм – и тут мы понимаем, что это его могильный холм. Таким образом, кстати говоря, сдвиг происходил очень во многих текстах, тогдашних фильмах: человек сел на трамвай и выехал в другую жизнь. Такое происходило у Катерли в «Зелье», такое было у Данелии в «Слёзы капали». Это именно неожиданный выход в другой мир через самую будничную дырку, через самую обычную дверь. И вот начинается загробное бытие Бутова, он начинает вспоминать свою жизнь. Вспоминает он то, о чём тогда и думать, и писать было не принято: у него на работе арестовали уже всех – он неизбежно следующий, и он, спасаясь от репрессий, начинает странствовать по России, нанимается то вальщиком леса, то бетонщиком, путешествует среди чужих, незнакомых людей. И в этом странствии, в этом самоспасении Бутов постепенно утрачивает себя, и, вспоминая свою жизнь, он с трудом находит эпизоды, в которых он был человеком, в которых он действовал самоотверженно, в которых он помнил о других. В основном все действия Бутова – это мытарства, это почти посмертные шатания по чужой стране. Чужой, потому что кругом чужие люди, и никто не желает его понять, и он не желает понять кого-либо. Он вспоминает, что вся его жизнь была приспособлением к обстоятельствам, во время которого он безвозвратно утрачивал себя. И только потом, после примерно года этих мытарств и воспоминаний, он умудряется вспомнить, что было в его жизни несколько эпизодов бескорыстной помощи, бескорыстной любви, и ему открывается пусть бесконечно долгая, пусть нелёгкая, но всё-таки дорога в какой-то свет, в какой-то выход.
Сама эта вещь по её страшному физическому ощущению бесприютности, жизни без опоры, без идеала, без надежды, жизни приспособления, жизни выживания – она не имеет, конечно, себе равных. Она вся выдержана вот в этом колорите сырой глины, по которой герою приходится мытариться. Подобное мучительное описание мытарств, пожалуй, встречается ещё только в прозе Пелевина, в его «Девятом сне Веры Павловны» или в «Вестях из Непала». Это ощущение страшно бесприютной, бесчеловечной жизни. Но
