Время изоляции, 1951–2000 гг. - [101]

Я помню, как уже в 1986-м был целый симпозиум по современной прозе, и я, второкурсник журфака, поехал на него в Новосибирск от нашего научного студенческого общества. И вот там была, тогда эти вещи всех волновали, жесточайшая студенческая дискуссия: такой герой, как у Распутина, может быть назван героем нашего времени или нет. И вот я помню, что дискуссию эту разрешила замечательная местная преподавательница, я сейчас, к сожалению, не помню её фамилии, но она доктор наук, довольно известная женщина. Она сказала: «Вы напрасно ждёте от Распутина, что у него будет герой-борец, герой Распутина – страдалец». И я понял, как это точно, потому что, действительно, Распутин не описывает борцов, он описывает людей, героически несущих свой крест. Вот этот Иван Петрович – он не может остановить пожара. Он страстотерпец, и настоящая Россия, по Распутину, из таких и состоит. Если человек умеет что-то организовать, это для него всегда подозрительно, а вот если он умеет терпеть и страдать, это, по Распутину, русская душа.

Финал «Пожара» тоже довольно амбивалентен. Герой после пожара, когда почти всё выгорело, идёт в весенний лес и там, то ли принимая, то ли отвергая его, молчит земля. Помните, как Штирлиц сидит в весеннем лесу? «Белый Бим» так же заканчивается. Вообще русские писатели любят заканчивать свои сочинения в весеннем лесу, потому что это серьёзная эмоциональная точка. Но здесь этот весенний лес превращается в очень важную метафору: это земля, которая то ли оживёт, то ли не оживёт. Она может уже и не ожить. Очень может быть, что пожар, разгулявшийся по России, и водохранилище, затопившее её, уже уничтожили всё, уже здесь перестраивать нечего, восстанавливать нечего. Такая мысль у Распутина появляется. И поэтому «Пожар» – одна из самых горьких книг времён перестройки.

После этой повести Распутин стал меняться на глазах, меняться довольно быстро. Случилось несостоявшееся его участие в политической жизни, странное народное депутатство, потом его активная борьба за экологию Байкала, потом его окончательный переход в стан газеты «Завтра», причём переход на самые жидоедские, самые радикальные позиции. Но судьба Распутина доказывает, в общем, важную мысль: даже для великого художника есть идеи губительные, идеи, которые не дают ему потом уже встать на ноги. Я думаю, что Распутина на наших глазах съела почвенная идея, идея по природе своей глубоко антикультурная, античеловеческая, антисвободная. И великий художник, на наших глазах поддавшись простой и объяснимой болезни, прекратил своё служение, превратился в другое. Как это ни печально, приходится признать, что Валентин Распутин – это ещё одна великая и несбывшаяся надежда русской литературы, хотя и того, что он сделал, я думаю, достаточно для бессмертия.

Виктор Астафьев «Печальный детектив», 1986 год

Как было у России две «оттепели», условно говоря, 1953–1958 и 1961–1964, так было и две перестройки – советская и постсоветская. Их делят на перестройку и гласность, или есть другое деление – гласность и свобода слова. Сначала была объявлена перестройка, гласность наступила только потом. Сначала осторожно начали возвращать забытых русских классиков, например, Гумилёва. Стали печатать «Несвоевременные мысли» Горького, письма Короленко. Потом постепенно стали касаться и современности. И вот первыми двумя текстами о современности, нашумевшими и многое определившими, были повесть Распутина «Пожар» и роман Астафьева «Печальный детектив».

Роман Астафьева сыграл в его судьбе довольно печальную роль. Одна из лучших его книг дала повод для очень печальных и очень мрачных эпизодов – почти до травли, которой Астафьев подвергался. Причина была в том, что в рассказе «Ловля пескарей в Грузии», а потом и в «Печальном детективе» находили ксенофобские выпады. Рассказ про ловлю пескарей считался грузинофобским, антигрузинским, а роман «Печальный детектив» содержал упоминание «еврейчат», которое историку Натану Эйдельману не понравилось, и он написал Астафьеву яростное письмо. Письмо было корректным, ярость там таилась в глубине. Они вступили в переписку, переписка эта широко ходила по рукам, и Астафьев в ней предстал, может быть, несколько раздражительным, может быть, хватающим через край, но, в общем, он там выглядел антисемитом, которым он в жизни, конечно, не являлся. Настоящие антисемиты радостно этим воспользовались, пытались Астафьева притянуть к себе, но ничего из этого не вышло. Астафьев остался тем абсолютно честным и одиноким художником, который ни к кому не примыкал, и до конца жизни продолжал говорить вещи, ссорившие его то с одними, то с другими. Сделать из него русопята-антисемита не получилось.

Конечно, «Печальный детектив» – это книга никак не о еврейском вопросе и не о перестройке, это книга о русской душе. И вот в чём её удивительная особенность: тогда, в начале первой перестройки, Советский Союз ещё искал пути спасения, он не был ещё обречён, никто не считал его однозначно проигравшим, однозначно подлежавшим, скажем так, исторической утилизации – на доске стояли неочевидные варианты продолжения. В 1986 году Союз ещё не отпевали, не хоронили, никто не знал, что ему осталось пять лет, а пытались найти пути спасения. И