Время быть смелым - [43]

— Ты чо это тут стоишь! — Бросает один.

— Пидор грязный! — Поддерживает другой, хватает Левина за рукав, оттягивает и толкает так, что Артём упирается в зеркало.

Ещё один парень выкидывает рюкзак Левина в холл. Сразу после этого двое выталкивают и Артёма.

После школы я не вижу Левина. Он быстро уходит. Пацаны зовут меня пойти к турникам. Мне противно даже смотреть на их рожи. Я делаю попытку отказаться, но тут же подходит Настя Доронина и говорит, что я обязательно должен идти. Её поддерживает Влад. Я понимаю, что если не пойду, то они могут что-то заподозрить, а мне и так пришлось получить за сегодняшний день пару весьма серьёзных укоров на тему «уж не сочувствую ли я Левину». В общем, я иду вместе со всеми, хотя только и думаю, как бы поскорее свалить и встретиться с Артёмом. Но не один я о нём думаю. Вся эта компания только и обсуждает Левина.

— Не, ну ты прикинь, — толкает меня Ванёк, — фигурист хренов оказался пидарас.

И потом ещё около часа они никак не могут заткнуться. Они так бурно обсуждают, как бы наказать Артёма за его непотребное поведение, за его смертный грех перед ними, что меня начинает тошнить. Я освобождаюсь от цепких, мерзких, пахнущих пивом и семечками, объятий Насти, говорю, что плохо себя чувствую, и ухожу.

Я звоню Артёму и мы договариваемся встретиться на крыше. Эта крыша вообще давно стала нашим местом встреч, нашим убежищем. Хоть там и промозгло, и ветер штормит, но в компании Артёма мне всё равно тепло, где бы мы ни находились. Уж конечно, мне гораздо теплее с ним на крыше, чем дома с родителями, старшим братом и центральным отоплением.

Я прихожу раньше. Я приношу тёплую ватную фуфайку, которую откопал где-то у отчима. На ней можно сидеть и не бояться отморозить себе задницу. Минут через двадцать появляется Левин с бутылкой коньяка и двумя пластиковыми стаканчиками. Артём выглядит ужасно. Он измотан. Такое впечатление, что он вообще не спал последние дни. Он ничего не говорит, просто подходит, ставит бутылку под ноги и обнимает меня. Он утыкается мне в плечо, а потом мы садимся на фуфайку. Артём разливает коньяк и молча выпивает залпом. Я вижу, как ему тяжело, а ведь всё только началось. Они ведь ещё даже вкуса травли не почувствовали, не распробовали.

— Хочешь, я скажу всем? — Спрашиваю.

Артём положил голову мне на колени и жался в комок.

— Хочешь, я признаюсь, что я гей, и буду с тобой?

— Ты и так со мной, — тихо отвечает он.

— Я скажу. Я не могу смотреть, когда ты один. Я просто не выдержу…

— Нет, — перебивает Левин. — Даже не думай! Только ещё больше их разозлишь. — Он долго молчит, а потом продолжает. — Я бы хотел тут заснуть, Дим, навсегда, с тобой.

— Всё будет хорошо, — успокаиваю я. — Перебесятся. Всё пройдет.

— Угу, — кивает он.

Мы быстро допиваем бутылку коньяка и сидим до позднего вечера молча. Говорить совсем не хочется.

Глава 23. Артём

Неделю продолжается этот ад в школе. Мне шагу не дают спокойно ступить. На переменах, у дверей, когда я вхожу в столовую или выхожу из неё, в раздевалке спортзала, на крыльце, на лестнице, в кабинетах и коридорах в меня постоянно что-то летит. И хорошо ещё когда это скомканные листы бумаги или мелочь… Бывают даже камни. Меня толкают, иногда плечом, как будто нет места пройти, иногда в спину, так что я оступаюсь и лечу вниз по лестнице. Потом они звонко и злобно смеются. Даже когда я не падаю, спотыкаясь об их подножки, они всё равно мерзко хохочут. Мне угрожают. Не убийством, конечно — изнасилованием и издевательствами. На уроке физкультуры они мочатся на мою одежду в раздевалке, и я ловлю себя на мысли, что так скучаю по тому невинному «хуй», написанному нестирающимся маркером. Учителя молчат. Как будто всё происходящее с их точки зрения совершенно естественно, как будто так всё и должно быть. Иногда цыкнет кто-нибудь, тогда поток говна прекращается на минуту. И эти минуты я научился ценить. Меня совсем не спрашивают на уроках — как будто я вдруг исчез, перестал существовать. Как будто мою фамилию стёрли из классного журнала. Вместо Артёма Левина теперь появился какой-то «пидарас», ведь по-другому меня не называют, а учителям жутко не удобно произносить это слово, вот они и делают вид, что меня нет. На тренировки я не хожу. Каждый вечер мы встречаемся с Димкой. Он всё порывается сделать камин-аут, но я убеждаю его, что это ни к чему. Я не хочу, очень не хочу, чтобы он проходил через то же, что и я. К тому же, я то хоть дома могу вздохнуть спокойно. Я могу поужинать с родителями, даже улыбнуться папиной шутке… А Димка? Если о нём узнают, он лишится даже дома. Это несправедливо. Пусть уж лучше молчит. Он говорит мне каждый раз, что всё будет хорошо, что они перебесятся и успокоятся, но что-то я не верю. Хочется, очень хочется поверить в слова Сорокина, но никак не получается.

Неделю я стараюсь изо всех сил не реагировать на все оскорбления, которые льются на меня словно потоки Ниагарского водопада, но ничто не может длиться вечно. Когда Влад Каримов в очередной раз грубо толкает меня, так что я едва могу устоять на ногах, я бью его по лицу и разбиваю нос. Я, честно говоря, думаю, что этим подписываю себе смертный приговор. И я, честно говоря, не сомневаюсь, что он будет приведён в исполнение прямо тут же, в школьном коридоре. Но поблизости оказывается наша классная руководительница, и всё заканчивается вызовом в школу родителей. Моих, конечно.