Время ангелов - [34]

Барбара прыгнула в машину. О! Давид, это катастрофа, я больше не могу его выносить.

— Ну, Барбара, положите мне голову на плечо, я вас люблю безумно, люблю сил нет, аж трудно машину вести.

— Я очень несчастна, оставьте меня, мне и так хорошо.

— Через час вам будет еще лучше.

— А ты? — кричал в замке слепой, — ты почему не говоришь? Потому что спотыкаешься на каждом слове? Я тоже спотыкаюсь, но, видишь, тем не менее хожу, только по прямой, но хожу.

Столик Людовика XV опрокинут, изогнутая ножка сломана.

— Я все здесь переломаю, если вы со мной не заговорите. Ради всего святого, где вы? вы на меня смотрите? Мне страшно. Если бы вы знали, каким тяжелым бывает взгляд! Смотрите, я встаю на колени перед канапе, скажите что-нибудь, ради бога!

— Успокойтесь, Гонтран.

— О, уже что-то! никчемное, но хоть какое-то слово! и сам я никчемный, нет у меня больше ни настоящего, ни будущего, только прошлое, нет ни востока, ни запада, ни неба, ни звезд. А ведь я так любил звезды! Я был деревом, ствол, ветви, птицы укрывались в моей листве, ствол срубили, и теперь я только на дрова гожусь. Вы здесь? умоляю, не дотрагивайтесь до меня. Я вас, Гермина, представляю в кресле с вашим вечным вышиванием, хватит ли вам еще денег на нитки? хоть ты, Жюль, умоляю, говори! Слепой! Повесьте мне на шею табличку, я сяду на тротуаре с собакой и деревянной миской. Хоть немного заработаю, сколько мы еще сможем прожить за счет наших виноградников? Без хозяйского глаза… О! хорош глаз хозяина! о! И я хорош с вытянутыми вперед руками: глаза не видят и руки-крюки.

Вы, Гермина, там в своем кресле наверняка довольны в глубине души? с вашими-то командирскими замашками? вы же взяли верх, правда? а я… eyeless in Gaza[42]… осталось только проказой заболеть.

Да скажите же что-нибудь, черт побери! Жюль, малыш, вспомни: мама вышивала под секвойей, было прохладно, и ты пошел в дом за черной шерстяной шалью… она всегда повторяла: Жюль заговорит, когда захочет…

Ладно, ладно, понимаю, вы решили молчать. Но в кресле же ты, Гермина? почему ты мне не отвечаешь? Стерва, стерва! все женщины — стервы, и та, что теперь на кладбище лежит. О! она выбрала лучшую долю, потаскуха! Сейчас увидишь, что я сделаю с твоей старой шеей.

— Гонтран!

— А! ты все-таки заговорила. Смешная ты, не бойся, это я так, чтобы хоть слово из тебя выдавить. Давно уже я не смеялся. Я смеюсь до слез. Глаз нет, но я плачу. Стучат? Может, мой слуга? у меня же теперь есть слуга, который меня одевает, раздевает, моет, бреет, водит в туалет, Роза так называет уборную. Югослав и, кажется, рябой. Почувствую ли я оспины, если дотронусь до его щеки? Какая тишина! Вы на меня смотрите?

— Ну нет же, нет, вот Роза несет почту.

— Дайте сюда, я проверю: газета, письмо, каталог.

— Со скидками.

— Лапы прочь. А не то я сейчас такое сделаю.

— Гонтран, тут официальное письмо. Хотите, я прочту?

— Она спрашивает, надо ли читать мое письмо. Нет, вы слыхали?

Вы слышите, там снаружи деревья качают непрочные гнезда вяхирей, вы слышите ее раскатистый голос, который я всегда ненавидел, даже шум горных водопадов еле покрывал его, когда она остановилась, чтобы поесть медвежьих ягод, ее бесконечное, невыносимое присутствие, вы слышите ее голос, от которого у меня уши болят? что она там читает этим голосом, похожим на бой барабана? Виноградники теперь разделены на три зоны: зона на склоне с благородными культурами имеет самое удачное расположение — это виноградники Оноре, пса паршивого Оноре, а не мои, конечно! о, как я гордился огромными угодьями вокруг замка, над моими землями вставало и садилось солнце…

— Третья зона, с виноградниками на равнине…

— Наконец-то до нас дошли. Ну и?

— Советуют их вырубить и выращивать малину.

Малину! Да ведь малина осыпается, не успев толком созреть. Малину! Апоплексические мордочки вместо божественной грозди, полупрозрачной, наполненной мягким свечением, столь благотворным для глаз слепых.

— Ладно! Не хочу распаляться. Но скажите на милость, Гермина, что нам потом делать с малиной? Эти умники там указали? Десять тысяч литров сиропа? а рвать ее будет мой виноградарь?

— Вот как раз и он. Просит принять.

Он меня разглядывает? Руки, где мои руки, я закрою лицо.

— …виноградники, никогда бы я не стал ни на чьих виноградниках работать, кроме виноградников мсье, но теперь… — уму непостижимо: мои виноградники прекрасны, мы их восстановили, приняли меры и все такое.

Я в потолок смотрю?

— …и были уверены, что продадим вино. Теперь придется все бросить, все вырубить, ну и… только один виноградник у вас останется. В Кроза. А у меня семья, четверо детей, старший всегда помогал на виноградниках, но теперь решил техникой заняться, о! вот если бы мсье установил электрическую давильню… но теперь уже слишком поздно.

Слишком поздно, чтобы помешать кастрюле сесть в машину, слишком поздно, чтобы задушить ее. Через тюремную решетку хотя бы солнце видно.

— …У них виноградники удачно расположены, в первой зоне, конечно, этим людям далеко до мсье.

Двадцать лет работы, пирог с начинкой на каждый Новый год, старое боа, воротник поганки, в подарок жене виноградаря. Слепой! и не только я, все! разве наш бухгалтер знает, что через сутки у него будет один ребенок вместо двух, все идут, спотыкаясь, вытянув руки вперед. Он, словно крыса, выбирал одну и ту же дорогу, хоть раскладывай отравленную морковку на уступах между веревочными ограждениями, теперь я живу в городе под названием «Красная линия». Неправда, что вся земля исхожена и изучена, я бреду по неизведанной пустыне. Ничего у меня больше нет, только слова. И руки. Я — говорящий день и ночь попугай с выколотыми глазами. Утром я думаю: «Почему сейчас не вечер!», а вечером: «Почему сейчас не утро!» Я слоняюсь без дела целыми днями. Сад мой теперь лишь соль и сера.