Время ангелов - [33]

— Ни в какие рамки… Черт побери, что скажет Гермина, если увидит нас? Она умрет на месте или заберет приданое и вернется к своим Юнкерам.

Ладно, сидите тихо в машине, полчасика покатаемся, подождите, я время засеку, но это в последний раз, вы больше ничего не будете у меня просить, ни телефонных звонков, ни прогулок на машине! о! я и так слишком добр, что вы делаете? она ужом переползла на переднее сидение. Неблагодарная! змея, которую я пригрел у себя на груди! Я, конечно, не стану сейчас ссору затевать. Мы проедем по горной дороге, и через полчаса вы сядете в поезд и вернетесь домой.

Возьмите, наденьте мою шляпу. Пусть я простужусь. Люди примут вас в шляпе за одного из моих работников. До чего же странно ехать в его дорогой «Борсалино» с металлической бляшкой с инициалами, с кожаной подкладкой, пропахшей потом! Любимый! — Дорогой, конечно, я знаю, что это — дальняя родственница, и потому все останется в семье, но… — Боже! мой кузен Анри! Вон тот человек, проехавший мимо нас на лошади.

— Нет же, это продавец угля с улицы дю Лак.

— Вы ошибаетесь, с чего вы взяли? Что? Что вы там говорите? что это не мой кузен Анри? ну, послушайте, вы же не знаете…

Когда они пересекали полосу леса, тянувшуюся вдоль города, на дорогу прямо перед ними вылетела сова, совершенно белая в свете фар. Озеро было близко, по ощущению слева, там, где на огромном пространстве нет ни городов, ни деревень.

— Черт побери, бывают же в жизни приятные моменты. — И он поднял верх машины, чтобы впустить октябрьский ветер, пахнущий суслом. Напрасно он не остановился, дорога петляла между горной стеной и ограждением, иногда видно было только небо, иногда то с одной, то с другой стороны открывался целый мир, Катон-Арлет воспользовалась секундой, когда он отвлекся, крутанула руль, машина правым боком взрезалась в гору, отлетела, пробила невысокое ограждение слева и понеслась, переворачиваясь, вниз по виноградникам. Катон, на голове мужская шляпа, умерла на месте. Думали, убийца тоже погиб, но в больнице заметили, что он еще дышит. Ццц, это должно было случиться, — цыкала Гермина, рассеянно пересчитывая купюры в бумажнике покойного. Покойного? нет, врачи вернули его в замок, слепого, взбешенного квохтаньем gushing[41] тети Урсулы-Поль: «Мой бедный Гонтран! значит, ты и эта очаровательная Арлет любили друг друга? Разлука стала невыносимой, вы только вместе могли быть счастливы… — счастливы, что для слепого счастье? — и решили умереть в один день, в один час! Она поставила на прикроватный столик повидло, которое делала сама и по слухам на продажу — продавала повидло? Тетя Урсула-Поль?! Он ходил, вытянув руки вперед. Кто здесь? черт побери! кто здесь?

— Только я.

— Кто — я?

— Ну я, дневная помощница. Она приготовит вам шезлонг, мы вас усадим в глубине сада.

— Оставьте меня!

Он в отчаянии уходил, он был бы похож на слепых летучих мышей, но те в полете, мягком, быстром, загадочном, не врезаются ни в секвойю со старыми гнездами на ветвях, ни в пурпурный бук, ни в разбитые сердца. Он шел прямо, спотыкаясь о клумбы, выложенные камнями, бедный мсье, как бы ей хотелось вести его под руку, ухаживать за ним, обнимать, прижимать его голову к широкой bosom, обтянутой зеленым шелком. Ах! не ценим мы здоровье, пока его имеем.

— Уберите все эти клумбы, черт побери! Где я? Кто до меня дотронулся?

Чья-то пухлая рука пролезла ему подмышку, прижала его руку к пышной груди. Красивая мужская рука, рубашка в полоску, красивые черные волоски на запястье!

— Оставьте меня!

Он, наверное, забрел на аллею с розовыми кустами, которые прошлой весной купил у симпатичной девушки в синих джинсах, больше он не увидит ни одного нового лица, а старые, как маски, как часы, по-прежнему будут висеть на стенах его спальни, куда не проникает свет.

— Подождите, мсье Будивилль.

— Вы еще здесь? Я вам приказываю уйти. Я ничего не слышу, вы здесь? вы на меня смотрите? Послушайте, на коленях вас умоляю, уйдите. Вы боитесь, как бы я на что-нибудь не напоролся? тогда снесите замок, иначе я разобьюсь о его каменные стены, снесите, ну же, — закричал он так громко, что сосуд в носу лопнул, он поперхнулся, неловко высморкался и залитый черной кровью явился к Гермине, вышивавшей в гостиной. Немая, слепой, хороша семейка! ты вздыхаешь, Гермина, я слышу, как трещит твой корсет, как ты храпишь по ночам, как у тебя за столом урчит в животе, слышу этих проклятых птиц, которые поют с пяти утра, слышу все, кроме летучих мышей и козодоев. О! не дайте им коснуться моих волос крыльями, полными паутины, умоляю, прогоните с моей дороги жаб. И жуков-плавунцов, с трудом вылезающих из пруда и скользящих по воздуху, наподобие маленьких летучих мышей. И крошечных черных лягушек с выпуклыми глазами, ох уж эти лягушки, сядут у ног слепого, дышат и подло молчат. Уберите улиток! Что если я наступлю на виноградную улитку, раздавлю ногой ее домик и шестнадцать тысяч зубов? Что если к подошвам моих ботинок приклеится липкий как мед язык муравьеда! К счастью, птицы при виде меня разлетаются, лишь короткий оклик дроздов режет ухо: «И ты, и ты?!». Уже вечер? А месяц какой? Ноябрь? уверена? ты мне не врешь? Вы обе мне врете. Это ты, Барбара? Куда ты идешь, дитя мое? Не отвечает. Послушайте, Гермина, давайте поговорим серьезно. Вы здесь? я не буду больше кричать, обещаю. Барбара уходит? или нет? Хватит смотреть на меня и молчать!