Время ангелов - [15]

— Твой отец вернулся, Жозеф?

Твой отец. Как будто его звали Твотец, чертов клоун с красным, огромным, пористым носом, ходивший зигзагами между могил. О! Они смеются над моим носом? я им еще покажу, из какого я теста. В тот день он сказал себе: «Три рюмки не больше, скоро платить за учебу Жозефа». Желтая кладбищенская грязь липла к подошвам, он нанизывал на руки целлулоидные венки, ленты с именами, белые буквы на черном фоне, розы, пара капель росы, не отличить от настоящих! Ах, женщины, ах, стервы! Мужчины работают ради того, чтобы все у них было: тарелка супа, кусок хлеба, тряпки. Мертвецы в могилах тоже разговаривали сами с собой: Где я? Какой кромешный мрак! Разве дикие голуби уже не прилетают ворковать на дереве, обвитом плющом? Можно говорить, что угодно, например, что он бил Жозефа, но зато как он ухаживал за венками: каждый вечер тащил их домой, в сумерках с висящими на руках разноцветными обручами он казался великаном. На его кладбище не увидеть привязанных к палкам грязных венков, с которых ветер срывает цветы и несет дальше с крылатыми семенами клёна. Кто угодно мог подтвердить: в конце дня он аккуратно собирал тухлые венки, Жозеф долго говорил веньки и получал от отца пощечины, потому что эту мелочь, сволочь, дичь, бестолочь надо как следует воспитывать! — он споткнулся о могилу, выругался: Что за чертова идея, всех новичков-покойников хоронить в одном месте! По дороге домой он плюхался в плетеное ивовое кресло, которое несчастная мать вынесла под деревья — невозможно все время стоять на коленях, обнимая кованые арки на газоне, где бегал ее ребенок и где круглый год лежали прозрачные, сухие листья — ах! боже мой, если бы она знала! Слепая! Сбитый насмерть машиной без фар — фермер жил слишком далеко от города, чтобы их починить — мальчик лежал на дороге, раненые куры убежали в кукурузное поле, к его залитой кровью груди приклеились перья. Твотец, клоун, всегда шел через этот сад, такой ухоженный, такой благоухающий. Наконец, он добрался до дома, дурацкая дверь, — ворча, поднялся по лестнице, повесил над своей кроватью венки, лаковые листья и розы, подкрашенные как щеки молодых покойниц. Первый же из осенних ветров оборвал лепестки цветов на могилах, но не тронул ягоды шиповника, из которых она готовила желе, в кухне было жарко, осы падали в таз с вареньем, скоро созреет виноград, а до винограда — мелкие горькие персики, сахара не хватило, она перекинула фартук через голову: сбегаю в магазинчик в переулке. Боже мой! У нас пожар! Жозеф! Он учил Священную историю, ангел Вечности бродил вокруг дома, Жозеф читал, заткнув уши и шевеля губами. Он слышал странный шум, как будто комкали бумагу, и храп отца, спавшего наверху при свете. Свеча не так дорого стоит, чтобы ее тушить! Ветер с озера распахнул окно, белые лебеди качались на черной воде, пламя наклонилось, в воздухе запахло жареным кофе, дымящимся барахлом, специфический запах, когда горит то, что не должно гореть: Жанна, например, или двенадцать евреев, сожженных в Вильнёве, расположенном не так далеко от места, где горел Твотец, где Оноре строит корабль со стеклянным дном: о! боюсь я твоего стеклянного корабля, не надо, мама, это совсем не опасно, это просто, чтобы за рыбами наблюдать. Отца положили в гроб: и уминать не пришлось.

— Жозеф, ну неужели ты ничего не слышал?

— Я учил Священную историю.

— Он вернулся раньше обычного, понимаете, мальчик ничего не слышал, а я как раз пошла за сахаром для желе из шиповника.

По лестнице стекала черная вода, Жозефу потом часто будет сниться лицо убитого отца, глядящее из черной лужи. Какие прекрасные похороны! на воротах кладбища закрепили флаги с траурными лентами, когда-то давно отец играл роль Давеля[25] в драме из пяти актов: обессиленный, но не сломленный герой приходит в себя после пыток в ледяной камере, в апреле вдруг вернулись заморозки, «бедные наши виноградари», — сокрушается тот, кто утром пойдет на казнь. Мать получила небольшую пенсию, но пришлось расплатиться за сгоревшие венки. По вечерам она теперь выпивала капельку вишневой водки, а раньше бывало отец поднимал стакан:

— Смотри, малыш, кристальная чистота. Что ты найдешь чище? Разве только источники Толёр да озеро ангелов.

— Неужели, Жозеф, ты действительно ничего не слышал?

— Я подумал, это дождь.

— Дождь. Да звезд же полное небо.

— Ну, я подумал, это стадо Пьера.

— Пьера? Осенью? Он спит в углу у камина.

И словно сквозь пелену видит сына в языках пламени и серые, как туман, колючки чертополоха на сухих стеблях.

— Смотри, малыш, кристальная чистота! Чище их бриллиантов, смотри, мой мальчик. Потому что ты — мой мальчик.

О том, что отец пьяный, можно было догадаться только по его замедленной, неуверенной речи. Он шел по узкой доске, с обеих сторон — пропасть. По вечерам сидя у огня с рюмкой, такой холодной, такой горячей, такой чистой, мать вспоминала молодость, веранды в общественных парках, где мужчины пили пиво, северных птиц, летящих по темному небу, моравских девочек-сирот в фиолетовых чулках, встречавших реверансом герцога Данцигского, с тех времен у нее не осталось ничего, кроме театра теней: Папагено, Папагена, Царица ночи. Бесполезно высматривать исчезнувшую мать, стоя ночь напролет во дворе приюта, где они, исчезнувшие матери? Где исчезнувшие дети? А если Жаклин упала в озеро?! Искали, искали, раздвигали водоросли, надеясь обнаружить маленькую ногу, бледное лицо. Она ушла утром, с папой за руку.