Время алых снегов - [28]

Все началось после беседы с нами лейтенанта Карелина. Собрал он экипаж и спрашивает:

— Вы с кем соревнуетесь, не забыли?

— Помним!

— Не похоже, что помните. Вы с отличниками тягаться решили, а перемен не вижу. На стрельбе сплоховали — не самое страшное. Поправитесь. Если работать, конечно, будете хорошо. Ваши соперники взаимозаменяемости учатся — вот где вас не побили бы. Да вам и без того полезно иногда ролями поменяться. Наводчику не худо в шкуре командира побывать, заряжающему и водителю — в шкуре наводчика. Взаимности больше, если понимаешь, каково соседу твоему.

Давайте-ка, — предлагает лейтенант, — сегодня же и начнем. Рубахин поучит огневым премудростям Ильченко и Белякова, Беляков Рубахина.

И тут младший сержант говорит:

— Товарищ лейтенант, с Ильченко и Беляковым я лучше сам займусь. А то он их научит, пожалуй...

Мы все дыхание затаили. Рубахин побледнел, и мне тогда первый раз его жалко стало. Раньше, бывало, злость брала на командира, когда он делал вид, будто не замечает, как ефрейтор нас с Беляковым заместо себя во все дырки сует. А тут — жалко... Это же почти одно и то же, как если бы младший сержант отказался с ним на ответственное задание пойти. Хорошо, лейтенант сумел сгладить минуту. Он и говорит:

— Вам, Головкин, одному со всеми не управиться. А Рубахин в своем деле дока. Ну если уж из него учителя не выйдет, лишить поручения всегда успеем.

Сергей встал и отвечает, а у самого голос дрожит от обиды:

— Какой из меня получится учитель, вы, товарищ лейтенант, узнаете через месяц. Запомните мое слово: на первой же стрельбе Ильченко штатных наводчиков заткнет за пояс.

Лейтенант засмеялся:

— Боюсь, забуду. Вы лучше слово такое дайте командиру танка — уж он-то запомнит.

— Ладно, запомним, — буркнул младший сержант.

Прямо камень с души упал. Но я лично не долго веселился. В тот же вечер Рубахин и насел на меня. Решил доказать свое командиру танка, а отдуваться теперь мне. Пробовал урезонить его: не собираюсь же я становиться профессором огневых наук. Ругается: захочу, мол, станешь. Куда денешься? Он — ефрейтор, наводчик орудия, считай, заместитель командира экипажа. Так что изволь подчиняться. Мало ему классов и огневого городка — в курилке спасу нет. То вопрос из теории стрельбы подбросит в самой середине какого-нибудь лирического разговора, то в идущую по шоссе машину ткнет пальцем:

«Скорость? Дальность? Упреждение?..» Ошибись попробуй — до семи потов гонять будет.

Тяжко. И все-таки хорошо. Смотрю на пушку, на прицел, на блоки стабилизаторов или гидросистему — они для меня словно добрые знакомые. Понятные, молчаливые, умные существа. И надежные, очень надежные друзья.

Помню, месяц назад, когда потихоньку заглядывал в прицел или дальномер — оторопь брала: все резко, четко, близко. Пойми попробуй, сколько до цели: тысяча метров? две? или все три? Теперь — шалишь! С первого взгляда расстояние становится известным. Мне казаться начинает — мои глаза считают сами.

Стреляю пока условно, однако экран никаких сомнений в моих способностях не оставляет. На нем все промахи и попадания видны. Промахов в последнее время почти нет. И такое чувство приходит — будто не снаряд, а мой собственный кулак из ствола вылетает в нужный миг. Уж кулак-то всегда можно направить куда следует. Сказал об этом Рубахину, тот ответил: привычка, мол, к оружию вырабатывается. Может быть.

Все же он замечательный наводчик, наш Рубахин! Теперь я это не с чужих слов знаю. Стыдно и вспоминать, что хотел удивить его ловкостью рук при снаряжении пулеметной ленты.

А Головкин ничего не забыл. С ефрейтором разговаривает только официально. Тот делает вид, будто ему наплевать, но в душе переживает. Я-то хорошо вижу, ведь мы почти все личное время вместе проводим. Курить он даже стал чаще. А уж работу свою никому не передаст. Недавно подошел я помочь ему орудийный ЗИП почистить, как он окрысится:

— Если тебе делать нечего, мотай к старшине — у него на сто дураков работы найдется!

А сам косит глазом в сторону: боится, наверное, что командир заметит и подумает, будто ефрейтор нарочно меня подозвал — работку свою всучить. Только неправильно это. Как же в одном экипаже служить — и не помогать друг другу? Рубахин вон сколько со мною занимается, ему тоже не больно легко на этих занятиях бывает... Все у нас шиворот-навыворот. То Рубахин на наших горбах катался, а теперь и помочь ему не смей — Головкин сразу какое-нибудь никчемное занятие найдет...

После стрельбы мы все младшего сержанта побаиваться стали. Добрый-то он добрый, а уж вскипит, зыркнет черными глазищами — ого-го! На Сергея все время покрикивает, иногда как будто нарочно даже. Тот злится, но молчит. Так и ждешь — вот-вот опять поссорятся. Я уж про себя сочувствую Сергею (конечно, не тогда, когда он меня по огневой подготовке муштрует).

Взять хоть последнюю субботу. У нас в батальоне диспут проводился о любви и дружбе. Пригласили девушек и ребят из местного техникума. Это лейтенант Карелин устроил — он у нас заместитель батальонного комсорга по культурной работе. Кому на такой вечер пойти не захочется! А Головкин и говорит Рубахину: