Время алых снегов - [27]

Головкину спасибо сказать бы мне, что сумел выручить — тройка как-никак государственная оценка, она в зачет идет. А он — «извинись»! За что? За то, что заряжающего, салагу, собственным именем назвал? Ну, в танке, может, и не следовало, однако назвал-то справедливо.

И вдобавок наряд вне очереди за «недисциплинированное» поведение во время стрельбы.

Вот она, благодарность человеческая!

Не пожалеть бы нашему юному командиру об этом наряде!

Что же до извинений — шалишь, брат! Я свое самолюбие не растряс на полигонных кочках с нашим мрачным водителем. Кстати, вот в чей дневничок-то заглянуть бы — вот уж где небось сплошные страдания юного Бартера, то бишь Виктора. А впрочем, пусть страдает, только не в ущерб моей огневой подготовке. Я еще с ним побеседую на эту тему!..

Что же до моей «персональной летописи», в следующий раз поведаю о том, как извинялся: командир танка младший сержант Валерий Головкин перед своим наводчиком орудия, мастером огня ефрейтором Сергеем Рубахиным.

Если тебя, воображаемый читатель, все это заинтриговало — до новых встреч!»

Младший сержант Валерий Головкин:

«Всю жизнь зарекался не загадывать, так нет же, загадал пятерку по стрельбе. Любуйся теперь троечкой. А ведь могли и «гуся» привезти...

До чего стыдно было и на разборе стрельбы, и потом, когда собрались в полигонном домике. Дождь полил, а ребята все равно веселые — большинство-то отлично стреляло; мы хуже всех оказались. О неудаче нашей не говорили, но поглядывали сочувственно. Конечно, в роте, где через одного отличники, троечникам можно и посочувствовать. У меня даже ощущение возникло, будто мы четверо — больные, затесавшиеся среди здоровых людей. Они знают об этом, но помалкивают, гадают про себя, какое бы снадобье нам прописать. Ротный комсомольский секретарь подошел и говорит мне:

— Слушай, Валерка, тут у нас хвастунов много развелось. Веревкин заработал первую в жизни пятерку и расшумел на весь белый свет, что любого заткнет за пояс. Даже вашего Рубахина. Подбил свой экипаж — вас на соревнование вызвать собираются. Вы уж окажите им честь — с нахалов спесь сбивать надо. Договорились?

Думал, издевается комсорг, но нет: сержант Раков тут как тут. Веревкин-то в его экипаже служит. А вот и он сам из-за плеча своего сержанта ухмыляется:

— Куды им? Зелены еще со «старичками» тягаться. Один Рубахин не в счет.

Я прямо задохнулся от возмущения. Да заберите вы себе этого Рубахина!.. Чуть вслух не брякнул, — спасибо, командир взвода помешал, а то бы неловко получилось. Лейтенант наш всегда почему-то появляется в горячую минуту. Вижу: стоит на пороге, лицо от дождя отирает и к нашему разговору прислушивается.

— Обсудить надо, — отвечаю. — Такие вопросы один командир не решает.

— Так обсуждайте, — наседает комсорг. — Вы все тут.

Глянул я на своих — стоят хмурые, но вызов их, конечно, задел. Даже Беляков насторожился. Рубахин на мокром стекле фигуры чертит пальцем, а сам как струна натянутая. Ильченко — тот прямо умоляет меня взглядом: соглашайся, мол, скорее. И лейтенант Карелин подмигивает: не робей!...

В общем, состоялся договор. Целая рота в свидетелях. Вот еще тоже заботушка!

Потом лейтенант подозвал сержанта Ракова, сказал что-то. Достает Раков баян из футляра. С баяном наша рота не расстается. Говорят, года три назад его вручил генерал за учение с боевой стрельбой. Футляр уже поистерся, а сам баян как новенький и до чего же голосистый! В роте традиция такая: если отличились — в городок приезжать с музыкой, чтобы весь полк слышал. И выходит, молчком, без песни, возвращаться неловко. То-то наши танкисты из кожи вон лезут на каждом занятии.

Подсел лейтенант к Ракову, опять шепнул что-то. Развернул сержант мехи — душа зашлась. Карелин первым запел: «Были два друга в нашем полку...»

Поет рота, только мы четверо губы кусаем — не до песен. Такой ли представлялась мне первая стрельба экипажа! И люди, которыми командовать придется!..

Лейтенант Карелин улыбается, кивает, приглашая к песне. Ильченко, вижу, подтягивать начал. Беляков губами зашевелил — вот уж от кого не ожидал!.. Рубахин, тот спиной ко мне стоял, лбом в стекло уперся. Ему, конечно, не скоро теперь запоется. А песня душу травит;

...Что был один из них ранен в бою,

  Что жизнь ему спас другой...

Интересно: извинится Рубахин перед заряжающим? Может, сделать вид, будто ничего не произошло? Стрелял он, дьявол, действительно великолепно!.. Нет уж, забудь ему все — опять за свое возьмется...

А дождь так и не кончился. Дороги в поле расквасило до безобразия, мы на вездеходе еле до городка добрались. Не завидую соседям нашим. Когда мы с песней в полк вкатывали, они на ночное занятие уезжали...

Спит казарма, а дождь все шуршит и шуршит по стеклам. Спать-то сладко в такую погоду, а на танкодроме завтра по уши в грязи купаться будем.

Не люблю осень — все теперь скверно: погода, настроение, дела. И желаний — никаких, даже злость на Рубахина рассосалась за день. Но от своего не отступлюсь».

Рядовой Анатолий Ильченко:

«Вторую неделю хожу как шальной. Вечером глаза закроешь — мелькают шкалы, угломеры, тысячные, гироскопы, формулы, траектории — трескучий каскад линий и чисел. Да еще эти самые числа рожи всякие корчат, и каждая ефрейтора Рубахина напоминает. А по ночам, во сне, сумасшедшие огневые задачки решаю и решить не могу.