Время алых снегов - [25]

— Замолчите, вы!..

Лейтенант осерчал. Нахмурился, оглядел нас и сухо так произнес:

— Разберемся. Вы, ефрейтор Рубахин, не бойтесь за свою репутацию. Лишать вас первого класса никто не собирается. Пора уж знать, что из танка стреляет экипаж, а не один наводчик. Только я не думаю, что репутация экипажа для вас не так дорога, как личная.

Вижу краем глаза — Рубахин голову опустил, а лейтенант говорит командиру танка:

— Сдайте оставшиеся боеприпасы и гильзы. Разбор попозже проведем, когда остынете немного.

Опять улыбнулся и ушел сразу. Но тут Головкин взял слово. Я даже испугался, когда в лицо его посмотрел. Такой добродушный парень и вдруг — злой, как медведь, поднятый из берлоги среди зимы. Надвинулся на Рубахина и буквально рычит:

— Зарубите на носу, товарищ ефрейтор: если вы еще хоть раз поведете себя в танке, как истеричная баба, я вас просто высажу! И не пущу в машину, пока буду оставаться командиром. Кто вам позволил во время стрельбы орать по танко-переговорному устройству, оскорблять членов экипажа?

Рубахин, видно, тоже опешил, молчит, смотрит под ноги, а младший сержант — свое:

— Для начала объявляю один наряд вне очереди за недисциплинированность. И советую сейчас же извиниться перед Ильченко за «салагу».

Тут уж Рубахин взвинтился:

— Еще чего! Я из-за него чуть двойку не схватил. Подумаешь, салагой назвал! Слово-то популярное. Еще не так надо было...

— Р-разговор-рчики! — опять рассвирепел Головкин.— Не хотите — ваше дело, только потом на себя пеняйте. А сейчас все — марш на пункт боепитания!

Шли мы гуськом по грязи, не разбирая дороги — ни разговаривать, ни глядеть на встречных не хотелось. Худо, когда люди рядом с тобой ссорятся и ты сам тому причина. Конечно, Рубахин немножко грубиян и зазнайка похлеще меня, но, по-моему, сегодня Головкин зря на него напустился. Ему меня бы взгреть за халатность. А он только и сказал:

— Понял, что значит один перекошенный патрон?

— Еще бы!

Сам я вроде того перекошенного патрона оказался на этой стрельбе. Нос Рубахину утереть хотел, ловкость рук показать, а про экипаж-то не подумал...

И все же в ту минуту кроме досады и неловкости от ссоры командира с наводчиком возникло и такое ощущение, будто неудачная стрельба связала нас одной веревочкой. Выпутываться из этой неудачи придется всем вместе.

Позже подошел я к Рубахину и говорю ему тихонько:

— Ты, Сергей, не надо, не извиняйся — сам я виноват. А младшему сержанту давай скажу, будто ты извинился.

Как он окрысится:

— Я те скажу!

Вот ведь до чего скверная история получилась!»

Ефрейтор Сергей Рубахин:

«Воображаемый читатель! Для начала мне б тебя за нездоровое, так сказать, любопытство соленым словцом припечатать — ты ж как-никак в чужой дневник запустил глаз. Однако мне нынче сочувствующий свидетель нужен — пусть воображаемый. Да и ты небось полагаешь: коли написано, то должно быть и прочтено. Так что валяй! Почитывай! Однако ежели думаешь — сейчас пойдут сплошные откровения двадцатилетнего, засидевшегося в казарме мужика насчет девочек, — закрой сию тетрадь!.. Не закрыл?.. Тогда на ушко тебе по секрету шепну: тех, которые не только в личное время, но и стоя на посту об одних девках страдают, презираю в упор и на расстоянии. А пишущих страдателей презираю втройне.

Хочешь читать дальше — послушай историю про Жучку. Про ту самую, что и доныне при нашей солдатской столовой благополучно кормится. Познакомились мы с ней не то на третий, не то на тринадцатый день службы моей в полку, когда выпало мне удовольствие в наряде на кухне вкалывать. С этого все служивые люди начинают карьеру. В то время фамилию Рубахина в полку, наверное, один непосредственный мой начальник помнил, да и то нетвердо. Про лицо уж и не говорю. Когда новобранцев обкатают под нулевку, да обрядят в робы, которые до смеха одинаково на всех топорщатся и сзади, и спереди, и по бокам, да сведут в одну команду — родная мама не отличит своего. Зато Жучка сразу меня отличила. Только я за порог столовой — она уж вертится под ногами, лохматым хвостом повиливает, облизывается, в лицо смотрит синим собачьим взором — прямо душу вытягивает. И чем я ей приглянулся? Сроду ведь собак не держал. В общем, подкупила она меня, эта цыганистая собачонка. Стал я возле повара мелким бесом крутиться. Он за чем-нибудь потянется, чего-нибудь пожелает, а я уж тут как тут: подам, поднесу, подсоблю и байкам его к месту поддакну.

Гляжу, несет он мне изрядный кусок ветчины с белым хлебом — за старательную, мол, работу. У меня слюнки потекли: ветчина-то в полку готовилась, на доппаек, — это вам не из магазина лежалый товар. Однако сам я только на вкус попробовал, остальное Жучке понес. Вот ведь как в душу влезла, угодница! Бросаю ей маленькими кусочками, чтоб угощение распробовала как следует, а она ловит на лету, глотает в один момент да еще и ворчит недовольно: видишь ли, все ей подай сразу. Ах ты, тварь неблагодарная! Ну, погоди! Попала мне под руку пустая консервная банка, а в кармане медная проволока случайно оказалась. Скормил Жучке остатки лакомства и стал потихоньку банку к ее хвосту прикручивать. Поначалу терпела — небось на «доппаек» рассчитывала, все обнюхивала карманы. Я и потерял осторожность, до боли прищемил хвост проволокой. Враз озверела моя Жучка: взвыла и — цап меня за палец! Я тоже взвыл, а она — шасть через дорогу от столовой, прямо на строевой плац.