Время алых снегов - [30]

Что же такое в Головкине открылось? Твердость или случайное упрямство? Гнет теперь палку в обратную сторону, а ведь там, где трещина, и чуть-чуть перегнуть достаточно. Приходится следить...

А Рубахин-то за слово благодарности в огонь пойдет. Похвали его командир танка, он, пожалуй, гордыню свою тут же переступил бы — экипаж как экипаж. Но заставлять Головкина не годится. Самому похвалить? Еще хуже. Воспримут как торжество Рубахина над командиром танка. Тогда уж не жди добра.

Везет мне на упрямцев.

А Ильченко каков! Похвалил его — он в ответ:

— Товарищ лейтенант, да я, если хотите, стрижа влет могу теперь из пушки сбить. Как-никак натренировался!

У кого он хвастать научился? Может, Рубахина влияние? Но тот услышал — за рукав дернул и говорит:

— Помолчи, «стриж». Лучше готовься к очередной тренировке — следующее упражнение посложнее будет.

Ильченко сразу поскучнел. Надо сказать командиру танка, чтобы не перехлестнул Рубахин через край с дополнительными занятиями.

Беляков вот еще тоже. Кажется, уж лучшего солдата и не надо, если бы не приходилось каждое слово из него клещами вытаскивать. Один изъян в человеке, а душа неспокойна за него. От таких замкнутых ребят жди ЧП. Раз молчит — непременно что-то затаил или задумал. Поди заберись ему в душу! Когда человеку двадцати нет, всякая неудача личного свойства кажется ему глухим углом, дальше которого и ходу нет. А толкнись посильнее в тот угол— стенки у него, оказывается, стеклянные. И впереди все видно, и разбить легко...

В первые дни службы солдат только и знает казарму, да плац, да танки, да стрельбище. Но не одной службой жив он. Вот и улетает каждую свободную минуту мыслями к той, которая обещала ждать, вспоминает каждую подробность, с нею связанную, и начинает казаться — всех она красивее, всех вернее, всех лучше. И вдруг письмо: «Прости, прощай, люблю другого». Такая тоскливая пустота окружит — свет не мил. Танкострелковыми ее не заполнишь.

Некоторые командиры, я знаю, думают, будто молодежные вечера для солдат, танцы, диспуты и прочее — лишь пустое времяпрепровождение и даже предпосылки к самоволкам. А вот у меня после шефского вечера душа стала спокойнее за Белякова. В шутку познакомил его с одной хохотушкой, «шефское» поручение ей дал — занять парня до конца вечера, — а она, похоже, всерьез увлеклась. Да и Беляков наш за месяц столько не улыбался, сколько за те два часа. Пара хоть куда: она минуты не помолчит, он час может слушать не перебивая. Такие не наскучат друг другу. Самое главное, мне теперь ясно: никакой трагической любви у Белякова в помине нет. Дома тоже все в порядке на сей счет давно справки навел. Может, обидели чем, может, просто характер, но тут уж легче. Хотя успокаиваться мне, конечно, рано.

Люди. И хорошо, что они такие неодинаковые, и трудно с ними по той же причине. В строю, в танке, в боевой линии они должны быть, как патроны, в пулеметной ленте. У патронов начинка тоже разная: в одном — легкая пуля, в другом — тяжелая, в третьем — зажигательная, в четвертом — бронебойная. Но калибр один. Попробуй-ка насуй в ленту разнокалиберных патронов!..

Людей «калибрует» дружба.

Все-то ты знаешь, Карелин, а экипаж в твоем взводе пока неблагополучный, и в двух других тоже свои перекосы имеются. Наверное, побольше работать тебе надо и поменьше рассуждениями заниматься.

А еще жениться не худо бы. Тогда, быть может, проблемы «психологической совместимости» на личном опыте решать научишься,

Отчего вдруг мысли такие? От вечернего одиночества, пожалуй...

Стой! Раз уж заикнулся, не торопись обрывать на многоточии свои излияния и признайся заодно: тебе не очень-то хочется обрывать их? Только не криви душой, Карелин, не прибавляй и не убавляй от того, что было с тобой.

Можно подумать — ты святоша, Карелин, когда расписываешь, как знакомил своих загрустивших солдат с хорошенькими девчатами. Но ты совсем не такой, ты и для себя приглядел одинокую «тростиночку» у стены клубного вала в тот самый вечер. Ты видел, как ее приглашали танцевать, как пытались за нею ухаживать твои танкисты, а она — ты и это видел — соглашалась на танец лишь из вежливости и снова спешила на свое место, поближе к стене, словно боялась, что мощные вздохи полкового оркестра способны вынести ее из клуба. Какие у нее были глаза! Весь зал одновременно умещался в них, а в самом центре его все время оставался беспечно танцующий лейтенант в кителе цвета морской волны со сверкающими погонами.

Вон ты какой наблюдательный, Карелин!

Ты танцевал с другими, иронизируя про себя по адресу той «тростиночки»: как бы взглянула она на этого красавчика, предстань он перед ней одетым в мокрый и грязный рабочий «скафандр» где-нибудь на танкодромной трассе, на танковой мойке или в момент, когда читает нотации провинившемуся танкисту?

И все же ты снова и снова оглядывался на нее — ты боялся принять желаемое за действительное: вдруг ее глаза следят совсем за другим лейтенантом, сержантом или рядовым?

И все же ты ощущал неизъяснимую ревность к каждому, кто подходил к ней с приглашением, — даже к Ильченко и Головкину, — ты испытывал облегчение, когда она после танца вежливо избавлялась от партнера.