Время Алексея Рыкова - [66]

Один за другим на съездовскую трибуну в просцениуме Большого театра выходили Калинин, Крупская, Зиновьев, Сталин, Бухарин, Цеткин, Томский, академик Ольденбург, Нариманов, Смородин, Ворошилов, Каменев. Затем слово было предоставлено Рыкову.

По поручению Президиума ЦИК СССР он внёс «предложения, связанные с жизнью и смертью нашего учителя и вождя». Прежде всего съезд принял оглашённое Рыковым постановление о выпуске и широком массовом распространении Сочинений Ленина, что должно было стать «лучшим памятником» вождю. Институту Ленина поручался выпуск доступных народу избранных ленинских работ, а также «полного собрания Сочинений тов. Ленина в строго научном духе».

Важным практическим мероприятием в условиях, когда страна едва начинала выходить из разрухи и нищеты, стало решение о создании при ЦИК СССР специального фонда имени В.И. Ленина «для организации помощи беспризорным детям, в особенности гражданской войны и голода».

Кроме того, исходя из предложений Президиума ЦИК СССР, съезд постановил: в Москве и столицах союзных республик «соорудить от имени СССР памятники В.И. Ленину», а для его гроба — склеп «у Кремлёвской стены, на Красной площади, среди братских могил борцов Октябрьской революции».

В конце своего выступления Рыков особо подчеркнул, что «мы можем увековечить память Владимира Ильича не тем, что воздвигнем склеп, отольём бюсты и построим памятники». «Наш памятник, — убежденно говорил он — должен заключаться в том, чтобы мы все свои силы посвятили борьбе за освобождение трудящихся… Мы построим памятник Владимиру Ильичу в том случае, если в душе каждого из нас сохранится до гроба та любовь ко всем трудящимся, ко всем угнетенным и та горячая ненависть ко всякой эксплуатации, которой горел Владимир Ильич на протяжении всей своей жизни. Это будет лучшим памятником жизни, борьбе и учению нашего учителя и нашего вождя».

Всю неделю — от вечернего телефонного звонка в рыковской квартире до воскресенья 27 января, когда в 4 часа пополудни в стране приостановилось на пять минут всякое движение и прогремели залпы военного салюта, с которыми слились фабрично-заводские, паровозные и пароходные гудки и сирены, — Алексей Иванович держался неимоверным напряжением сил. В одну из ночей объектив кинокамеры выхватил из морозной тьмы, потесненной зыбким светом костров, его фигуру среди рабочих, кайливших промерзшую землю на том месте, где теперь высится ленинский Мавзолей. Это только тысячный эпизод, из которых ткались те дни и ночи, когда Рыков заставил себя забыть о нездоровье.

Но такое было возможно лишь на время. Когда через день после ленинских похорон II съезд Советов продолжил работу, её повестку пришлось несколько изменить. Фрунзе от имени собрания представителей делегаций предложил снять доклад об организации промышленности. Выяснилось, сообщил он, «что тов. Рыков, который должен был сделать этот доклад, в настоящее время по состоянию своего здоровья этого доклада сделать не может».

Никому не дано знать свою, даже ближайшую судьбу. Не мог предугадать её и Михаил Васильевич Фрунзе, большевик с 1904 года, оставшийся в памяти страны военачальником, а в действительности быстро заявивший себя крупным политическим деятелем. Но срок его государственной деятельности оказался кратким. Пройдет немногим более полутора лет со времени II съезда Советов, и Рыкову будет суждено участвовать в выносе из Дома Союзов гроба с телом Фрунзе, незадолго перед тем, кстати чуть ли не в день своего 40-летия, ставшего вместо Троцкого наркомвоенмором, председателем Реввоенсовета СССР и избранного затем кандидатом в члены Политбюро ЦК РКП (б).

Сохранился фотоснимок, на котором Алексей Иванович — справа от него Зиновьев, слева Каменев — делает первые шаги, поддерживая гроб, от подъезда Дома Союзов к Красной площади, где за деревянным ленинским Мавзолеем была вырыта свежая могила. Тот день начала ноября 1925 года был нетеплым; Рыков, Зиновьев и Каменев одеты в пальто. А вот идущий на два-три шага сзади Каменева человек, прикрывший лицо рукой, кажется, в знакомом френче. Не Сталин ли это? Конечно, он случайно заслонил в момент съемки лицо, но, если это действительно Сталин, такая случайность символична. Ещё не отгремела медь траурных оркестров, а многоустая московская молва уже разнесла весть, что сорокалетний нарком умер после не такой уж и сложной операции (по поводу язвы желудка) не без участия «человека из Кремля». Потом разговоры об этом жестоко преследовались, но они, перейдя на едва слышный шепот, вновь громко зазвучали в наши дни, хотя никаких документальных подтверждений им так и не появилось.

Мы воспринимаем их иначе, нежели они воспринимались тогда. И это понятно. С высоты минувших десятилетий, уже свершившихся событий, которые «утихомирились» в пределах однолинейности ушедших в прошлое этапов развития, нам теперь известен реальный вектор кипевшей тогда жизни. Но в этом преимуществе таится и опасность тех или иных аберраций нашего видения той жизни, порождаемых не только её отстраненностью толщей минувших лет, но и предшествующими нам умышленными наслоениями. Думается, слухи о причине смерти Фрунзе, которые ныне воспринимаются через призму наших современных знаний о преступлениях Сталина, тогда, в пору их возникновения, были одной из форм выражения тревоги в определённых партийных и общественных слоях по поводу сложностей, обнаружившихся в руководстве партией и страной. Такие сложности и даже разногласия стали все более выявляться после кончины Ленина, хотя они накапливались уже в последние полтора-два года его жизни.