"Врата сокровищницы своей отворяю..." - [21]

Не все, кого называют писателями, достойны того, чтобы ради них вспоминали тот последний подвиг Павлова.

А Максим Горецкий — всей жизнью человека и писа­теля — заслуживает того.

Война, окопы, ранения, фронтовые записи лишь начало кремнистого пути, на котором повстречал он все: и тюрьмы (сначала белопольская), и высылки, и отчаяние, оттого что нет возможности работать во всю силу. Но не писать, не творить, не быть писателем он не может, как не может живой не дышать, не отдавать на холоде тепло своего тела... И он писал, творил, как только мог, в самых невозможных условиях.

И свершилось еще раз чудо, которое так уверенно пообещал всем настоящим мастерам булгаковский Воланд, сказав: «Рукописи не горят!» [12]

***

Однако мы снова забежали вперед самих событий. Потому что, раненный под Столупененом, он лечится в виленском госпитале, затем приезжает в Ма­лую Богатьковку. И снова видит свою деревню, снова среди семьи, видит каждый день мать — самого дорогого ему человека, перед которым, также как и перед землей своей, все время чувствовал себя виноватым: что так мало может вернуть доброго за все доброе.

В записках «На империалистической войне» есть глава «Побывка», которая очень напоминает ранние рассказы Максима Горецкого о невеселой, сварливой жизни белорусской деревенской хаты.

И как-то больно знать и неожиданно, что на этот раз перед нами совсем реальная хата, где все так дорого памяти и сердцу автора и откуда ему хочется бежать без памяти — от ругани, грязи, неуюта. И от чувства вины перед своими и чужими в родной деревне — за то, что здесь ничего не изменилось и не меняется, «пока где-то строятся Нью-Йорки» и пока он и сам воевал неизвестно почему и неизвестно за что, стреляя «двумя патронами, беглым» по аккуратным кирпичным доми­кам народа-соседа, а тот сосед-оккупант «культурный», хозяйственный, жег, по-прусацки люто крошил литов­ские и белорусские хаты...

«И невестка заплакала. Сначала все в хате притихли, только она. плакала. Но она вдруг стала клясть детей:

— Чтоб на них погибель, как они мне задурили голову...

— Цыц! — повышает тогда голос отец.— Что ты детей клянешь? В чем они провинились?

— Пропади они пропадом и паек вместе с ними, как за него меня грызут и грызут.

На детей казна выдает паек, по рублю, два и три в месяц, но деньги невестка не отдает в хозяйство, и в этом причина руготни.

— Кто тебя грызет и за что? Что мы, собаки какие?..

«Вот так всегда, вот так всегда,— рассуждаю я, хлебая прокисший уже крупник с бобами.— Где уж тут напоминать, чтобы убирали в хате...»

— Я не буду жить дома... Я поеду служить в го­род...— неожиданно для себя самого говорю я, не под­нимая глаз, тихо и твердо.

— Че тебе ехать? Аль соскучился по городской жисти? — отзывается отец виноватым, но подчеркнуто спокойным голосом, будто ничего особенного не произо­шло.— Ну, че тебе ехать? Еще и месяца с нами не пожил, не отдохнул после раны... Что ж, ставь перегородку в хате, как говорил... Кто без тебя поставит? Мы, как те свиньи, весь век в болоте жить будем. А ты как-никак свету повидал, тебе чище чтоб было...

— Пропади оно пропадом! — само собой вырвалось со злостью.— И правда, живем, как свиньи. В дом пригласить никого нельзя,— стыдно за наши порядки.

— Слава богу, пока люди не обходили, а живем по достатку,— обиделся и отец. Помолчав и громко похле­бав крупника с самого уже дна, он добавил: — Мы, сыночек, не паны и не жиды, чтобы каждому под нос блюдечко подставлять... Мы и из одной миски достанем, давал бы господь что доставать...»

Он убегает, но не куда-нибудь, а в литературу, чтобы через нее вернуться в ту самую деревню и на ту самую войну.

И вдруг горькое становится горько-радостным, пото­му что художественное слово, потому что труд, творчест­во способны возвратить смысл даже бессмыслице.

В самые трудные моменты жизни Максим Горецкий (мы уже говорили об этом) называл себя «шутником Писаревичем» — персонажем из собственного произве­дения [13]. Не случайна и этакая «литературщина». Пото­му что, может быть, именно литература, творчество и делали его оптимистом вопреки всему. Он записывал, «документировал» все и неустанно. (Даже собственные сны!) Что это — сбор материала, и только? Для все той же бесконечной «Комаровской хроники»? Привычка, профессионализм?

И то, и другое, и третье. Однако, наверно, и еще что-то. Судьба, самая грозная и самовластная, становит­ся покорным «материалом», всего лишь материалом когда человек, когда писатель не теряет творческую волю и вопреки всему продолжает работать. Не самооб­ман это? Вряд ли, потому что последнее слово очень часто остается как раз за словом, а не за делом, собы­тием. Слово — это история, а хозяин над событиями — все же история, будущее...

***

Пишет Максим Горецкий в этот, сразу пос­ле фронта, период свои особенно тонкие по рисунку, настроению рассказы: «Литовский хуторок», «Деготь», «Черничка», «Ходяка», «Генерал», «На этапе» и др.

Нечто, хочется сказать, «богдановичевское» есть в эстетической выверенности каждого из этих рассказов, в очевидном наслаждении от самого процесса писания, творчества.