"Врата сокровищницы своей отворяю..." - [20]

Война сразу и жестоко открывает человеку глаза на многое. Что вне его. И что в нем самом. И что «над ним».

«Нервы успокаиваются. Пашин вернулся. Но на гла­зах слезы: ездовому (не знаю фамилии), его близкому земляку, подносившему на батарею снаряды, большой осколок распорол живот, и выпали кишки.

— Где же он, твой земляк? — задаю глупый вопрос.

— Разве не видишь?

Ай-яй, возле самого окопа фельдшер с красным крестом на рукаве и сам раненый запихивают синие грязные кишки назад под гимнастерку. Пашин с силой швыряет в окоп желтую кожаную сумку с инструментом для связывания кабеля и спешит туда, где у его земляка вываливаются кишки. Но несчастный уже скрестил немытые руки на груди и на глазах синеет, чернеет... Фельдшер крестится, Пашин тоже и утирает слезы рука­вом наотмашь, словно отгоняет мух. Мне в этот раз хо­чется сделать, как и они, но рука не поднимается: я верю и не верю, что над этими порванными кишками есть нечто называемое богом».

Не только это видит рассказчик, с таким вот ужасом и даже крестьянским, деревенским причитанием «ай-яй!», но замечает, «констатирует» в себе, в других и вот такое — странное и непонятное и поэтому тоже жутковатое.

«И тогда еще видел, как наш батареец Толстов, славный парень, взял одного убитого немца за руку, подержал ее, задубелую, и тихонько положил. Зачем он это делал? Наверное, хотел узнать, что такое мерт­вый»

Следующий бой, и уже на Толстова смотрят челове­ческие глаза вопросительно и с трепетом: «Что такое мертвый, смерть?»

Дневник, а смотри, почти «литература» — вон какой острый поворот темы, сюжета. Будто «специально»... Но это не автор — война сама так повернула, поворачи­вает — не одного, не двоих, не сто человек. Всех беспо­щадно поворачивает к извечному вопросу жизни и смерти.

«Стоны, кровь... Смотрю, у самой стенки лежит кто-то с желтыми оскаленными от боли зубами. Я сразу не узнал, и так мне стало тяжело: это был славный, весе­лый наш Толстов. Я хотел сказать ему что-нибудь, чувствовал, что надо что-то сказать, обычное, повседнев­ное и дружеское, но ни единого звука не издали мои уста. Толстов посмотрел на меня... В голове у меня промелькнуло, как однажды, гуляя по валу за городом, я услышал какой-то хрип в канаве, за кустами акации, спустился туда и увидел сдыхающую собаку. Глаза собаки напоминали глаза человека, когда он страдает от боли и безнадежности, когда чувствует, что умирает, смерть... Собака спряталась, чтобы никто ее не видел, и ей было тягостно, что я беспокою ее в последний мо­мент,— она болезненно и недовольно захрипела, скорчи­лась... Точно такой же взгляд бросил на меня теперь Толстов, бомбардир-наводчик первого орудия. Я пе­рехватил и взгляд фельдшера — так смотрят на людей с того света» .

Зрение, слух, чувства, мысли реального автора дневника обострены постоянным сознанием того, что, может быть, это последняя запись.

«— Номера, в укрытие! — кричит впервые таким безумным голосом капитан Федотов. Номерами называют солдат при орудии, потому что их работа распределена по номерам. И я заметил одним глазом, сбоку и снизу, уже из окопа, как и ноги капитана бегут в укрытие. Наверное, все успели спрятаться, потому что капитан Федотов всегда прячется последним. На батарее воцарилась мертвая тишина, своя, наша, а в ней грохотало чужое...»

«...воцарилась мертвая тишина, своя, наша, а в ней грохотало чужое...» — заметить, ощутить, написать это нельзя, не послушав вблизи самое смерть.

Но не будем считать привилегией только писательского таланта, глаза, слуха то, что свойственно многим. Необычайная психологическая точность, нестерпи­мая правдивость памяти и рассказов женщин из бе­лорусских Хатыней (через 30 лет!) — не заставляют ли нас быть более осторожными и менее самоуверенными.

Специфически писательское заключается, наверно, в более сознательном фиксировании того, что запало в душу, в память. И в большем понимании, ощущении, что имеет эстетическое наполнение, звучание, значение.

Отказываясь от чрезмерных притязаний там, где все неопределенно еще и не доказано, можем зато боль­ше внимания и уважения отдать иным качествам «пи­сательской натуры». Например, одному из «чудачеств», свойственных настоящим человековедам.

Однако сразу оговоримся не только им, а и само­отверженным исследователям вообще.

В повести-дневнике Горецкого не одна замечательная картина боя, где автор-повествователь столько раз уми­рает, снова рождается и снова умирает, но, оставшись все-таки в живых, записывает все подробно, радуясь и недавним своим «смертям», и недавним «рождениям», потому что это теперь все его «писательский скарб».

Вспоминается последнее «чудачество» И. П. Павлова, замечательного ученого-физиолога: как он умирал. Вслушивался, как смерть «забирает» его организм, его силы, и диктовал коллегам свой «репортаж» о собствен­ной смерти — свою последнюю научную работу о пос­ледних ощущениях человека. Постучали в дверь — разгневался: «Не мешайте! Павлов работает — Павлов умирает!»

Не дал ли тогда великий ученый самый важный урок и всем писателям. Как бы ни била жизнь об углы, куда бы ни бросала, над какой бездной ни стоишь, ты — писатель и должен работать. Потому что, пока жив, ничто не может помешать фиксировать, аккумулиро­вать то, что свершается. Даже если «свершается» — как у Павлова — смерть.