Мормон Стенфорд дождался окончания службы и, когда люди стали выходить из церкви, забрался на средний камень, снял шляпу и начал читать брошюру Джона Притта. Он был уверен, что сейчас сюда пожалуют зажиточные крестьяне и прочие важные господа и зададут приличную взбучку бродяге, который разглагольствует о том, как установить справедливое человеческое общество согласно документу, который божественная премудрость оставила на горе Кумора. Но, когда Стенфорд стоял на камне, громко читая Джона Притта, и кое-кто из присутствующих к нему прислушивался, появился сам пастор — в черном облачении и шляпе. Он подошел к оратору, снял шляпу и, протянув ему руку, спросил:
— А не хотел бы господин мормон зайти в церковь и прочитать свою проповедь с кафедры? Приходский органист может исполнить любой псалом, который вы захотите, и мы будем подпевать, если сумеем.
Когда же мормон начал свою проповедь, к ней отнеслись с тем добродушным безразличием, какое проявляли наши соотечественники, как рассказывают древние саги, в тысячном году, когда они приняли, вернее, не совсем приняли, новую веру, так как не желали утруждать себя спором, или же когда, потерпев поражение в драке, они садились и делали вид, что завязывают шнурки своих ботинок, не желая утруждать себя бегством. В Исландии совершенно испарилась даже та капля религиозного чувства, которую можно было заметить здесь еще совсем недавно. Прогресс ли это или шаг назад — вот вопрос, который мучил замечательного епископа, разъезжавшего по Исландии в последнее время. Что толку сражаться с ворохом шерсти, еще не уложенной в мешки?
В один прекрасный день мормон очутился в Стейнлиде. Когда к обеду он дошел до Лида, у него даже перехватило дух — он не увидел хутора. Ему казалось, что только вчера он ушел отсюда ранним утром, попрощавшись со своими спавшими детьми, а жена в слезах стояла на камне, глядя вслед умнейшему человеку в мире, пока он не исчез за горами. Казалось, что могло быть естественнее, чем найти все таким же, каким он покинул, подойти к детям и разбудить их поцелуем. Его больше всего поразило, что выгон превратился в пастбище для чужих овец. Не только дом, но даже камень у порога, на котором стояла тогда его жена, исчез — совсем врос в землю. А что это за две маленькие молчаливые птички, вылетевшие из сорняков, бурно разросшихся на месте хутора, вдруг исчезнувшего с лица земли? Если бы, сунув руку в карман, он не нащупал бумажки от человека из Эдинбурга, которая гласила, что этот хутор принадлежит ему, он вряд ли поверил бы в это.
Только когда он прошелся по выгону и осмотрел изгородь, он осознал истинные размеры опустошения. И разве удивительно, что сердце его разрывалось от боли, когда он увидел, как великолепная работа его предков, служившая примером для многих крестьян в округе, пришла в упадок и запустение в такой ничтожно короткий срок, а камни с гор усеяли весь выгон! Он бросил взгляд на гору, у которой ютился хутор, и увидел буревестника — эту верную птицу, парящую высоко над горами, сильно и уверенно размахивающую крыльями. Там, высоко в горах, поросших папоротником и травой, не одно тысячелетие эти птицы вьют себе гнезда.
Он снял с плеч рюкзак с брошюрами Джона Притта, сбросил с себя пиджак и шляпу и стал собирать камни и выкладывать ими изгородь. Одинокого человека здесь ждала большая работа. Такие изгороди требуют немало человеческих сил, если их строить прочно, не на один день.
Какой-то прохожий увидел незнакомого человека, мастерящего изгородь на заброшенном хуторе.
— Кто ты? — спросил прохожий.
Он отвечает:
— Я тот, кто обрел потерянный было рай и отдал его своим детям.
— А что же привело такого человека сюда?
— Я нашел правду и страну, где живет эта правда, — ответил тот, кто собирал камни с выгона. — Это не так уж мало. Но теперь я должен починить эту изгородь.
И крестьянин Стейнар, как будто ничего не случалось, продолжал пригонять камень к камню в старой изгороди, пока не зашло солнце за Лид в Стейнлиде.
