Возвращение Пиньки - [5]

 Но надо было быть Ниной, чтоб переносить все, чему он ее подверг за два года их совместной жизни.

Животных она вообще не любила («Вот уж когда мне будет шестьдесят…»), а он переехал к ней с филином Попкой, ежом (а это похуже даже черепах) и золотыми рыбками — вуалехвостами.

Днем Попка сидел на елке и только хлопал глазами, а ночью летал по комнате, бил посуду, если ее забывали на столе, и ухал.

Не успела Нина привыкнуть к Попке, как появился волчонок — Вольфганг (значит, тезка Гете). Николай с шиком водил его по городу, и, когда заходил в театр к Нине, Вольфганг  толпа. Если к нему подходили, то он сразу же вскакивал и рычал, при этом шерсть у него вздыбливалась, а глаза зажигались желтым накалом. Нина его ненавидела, страстно, как человек человека, до дрожи в голосе, и, когда он вдруг  (его кто-то, по-моему, догадался отравить), молча подарила мне автоматическую ручку с золотым пером. Но место Вольфганга заняла ручная лиса. Это был умильный ласковый зверь, но репутация у него была преотвратительная: у соседей по даче пропадали куры, разлетались голуби, кто-то крал кроликов, и, хотя преступник ускользал, а улик не было, все говорили, что у Лизаньки (так звали лису) рыльце сильно в пушку.  (помните, у Э. По? — ворон крикнул:  Вот его Нина уважала и даже дружила с ним. Ворон сидел постоянно на одном месте, молчал и ни в какие домашние дела не мешался.

—  Ну вот, — лояльно говорила Нина, — что я про него могу сказать? Солидная, пожилая птица, никого не трогает, не скандалит, пусть живет еще хоть сто лет — пожалуйста!

Но за вороном появилась Воспитанница — это была царственно великолепная рысь. Ее Николай (а после конца Вольфганга и Лизаньки — он быстро поумнел и что-то понял) выкармливал где-то в глубоком подполье, тайком от всех нас и привел к Нине только тогда, когда она из котенка превратилась во взрослого зверя.

Нину рысь не замечала, она хозяйкой ходила по ее коврам, лапой отворяла двери, когда хотела спать, прыгала на Нинину кровать, и сбрасывала подушки, встречала и провожала гостей, и, когда мы вечером собирались вокруг самовара,  выпрямившись на отдельном стуле и внимательно слушала разговоры. Она занимала у Нины бездну времени. Бывало, зайдешь к ним — и Нина выбегает из кухни с засученными рукавами.

— Ниночка, с чего это вы сами занялись стряпней? Даша-то где?

—  Проходите, проходите. Я готовлю Воспитаннице ужин. Варю мясо. Сейчас освобожусь!

А рядом ходит Воспитанница — важная, холодная, вежливая — и обнюхивает шубу.

Раз я сказал:

—  А знаете, Ниночка, мне иногда кажется, что хозяйка-то здесь Воспитанница, Николая она признает, а вас прописала на жилищных излишках.

—  А что ж, — ответила она очень серьезно, — вот знаете,  как придет, так прямо к ней, и они целуются.

Я рассмеялся.

—  Да вам вот смешно, — огорчилась Нина, — а у нее, может быть, эхинококки — ведь она все-таки кошка!

Я схватил Нину за руки и повернул к себе.

—  А ну-ка, посмотрите на меня, — да вы же ревнуете!

Она обиделась, вырвалась, фыркнула и ушла на кухню.

—  А что вы думаете, — крикнула она мне оттуда, — из Джамбула послал телеграмму «Здоровье Воспитанницы», а обо мне ни слова, — разве ж не обидно?

А через десять минут я видел, как Николай и Воспитанница здоровались, — они целовались-миловались, хлопали друг друга то руками, то лапами, ложились на ковер, переворачивались с боку на бок и мурлыкали — оба! оба!

А Нина стояла рядом и уж не сердилась, а смеялась и чуть не плакала от умиления.

—  Да куда ж ты к ней лицом, у нее же глисты! Ну, смотрите, Сережа, как жить с таким !

Но я знал — она, между прочим, и потому его любит, что он .

Конец Воспитанницы был таков.

Когда Николай уехал на фронт, а Нина спешно приехала с гастролей, — рысь целый день ходила за ней, вопросительно глядела на нее и мяукала (это не мяуканье, конечно, это гортанный лесной крик, немного похожий на призывный крик оленя). Подойдет к Нине, встанет против нее, смотрит и требовательно . Нина, которая сразу похудела, побледнела и вдруг приобрела легкую походку лунатика, продолжала по-прежнему заботиться о ней.

Горе сближает больше, чем радость, и однажды Даша рассказала мне об одном их разговоре.

—  Плохо тебе? — грустно спрашивала Нина у рыси, — скучно? А мне каково? Вот легла бы рядом с тобой и замяукала! А кормить-то тебя надо! — Рысь молчала и смотрела на нее. — Эх, зверина! Я-то тебя понимаю, да вот ты-то никак меня не поймешь!

А так все шло по-прежнему. Мясо у Воспитанницы было всегда, и, когда я приходил к ним, Нина, как и раньше, выходила из кухни в фартучке и с засученными рукавами, но Воспитанница не ходила уже вокруг меня и не нюхала морозную шубу, а тихо лежала на своем матрасике под роялем и дремала. Только когда мы сели за стол, она вдруг поднялась, подошла ко мне, постояла и ушла. Когда месяца через два я встретил Нину в театре, она мне сказала:

—  А знаете, вчера приходили из зоопарка и уговорили меня отдать им Воспитанницу.