Возвращение Пиньки - [8]
со скованными руками и зажженной свечой, за ней палач в полумаске и опять монахи, монахи. Вышли на сцену. Как я стала взбираться на помост, он и пискнул у меня в балахоне. Это, значит, он там, такая, в складках пригрелся и заснул, а его толкнули — он и зашевелился. Лезет в рукава, а рукава стянуты, лезет к вороту — и ворот закрыт, но вы представляете, как я себя чувствую! (Замечу в скобках — вполне представляю: я сам был когда-то в таком положении — это именно тот ужас, когда вдруг замечаешь перед собой зрительный зал — черную ямину, полную глаз, и все они ждут скандала, тогда сразу опускаются руки и голос дает петуха.) Я стою, смотрю вниз и думаю: вот-вот рухну. Палач шепчет: «Что с вами?» Я отвечаю: «!» Он сразу все понял. Я говорю: «Васенька, ради Бога, заслоняйте меня!» Но куда там! Я метра на два поднята над сценой — меня со всех сторон видно. А в зале такая тишина, !
Она остановилась и посмотрела на меня.
— В общем, когда на эшафот вскочил , я так и рухнула ему на руки — и это было чувство такого избавления, что я даже обняла его, и знаете, по-настоящему обняла. Публика так и заревела, как он меня вытащил, уже не помню. Лежу, всхлипываю, а он кричит: «Да с ней же плохо — где доктор!» Потом возле двери Владимир и худрук заговорили. Худрук кричит: «А я вам говорю: сюда я вас не пущу!» Володя что-то заикнулся, а худрук: «И будьте добры, оставьте сцену», я говорю: «Владимир Николаевич…» Тут худрук зашел, наклонился надо мной и говорит: «Ну, как вы себя чувствуете? Доиграем, голубушка, а?» Я отвечаю.
Она замолкла.
— Ну и…
— Ну и все, — устало вздохнула она, — играла я, конечно, на сплошных накладках. Штейн влил в меня чуть не триста граммов водки — ничего, как вода! Потом пошли ко мне…
Она опять замолчала.
— Вы, конечно, обманули. Так мы втроем и съели и выпили все — я два дня лежала. Температура тридцать восемь. Володя не отходил от меня, — она опять помолчала, — а он снес в бактериологический институт. Вот и все.
подлец, он вас чуть не уморил, но Коля-то…
И вот тут она набросилась на меня.
— Слушайте, а сама-то по себе я для вас что-нибудь значу? — сказала она это как будто бы и спокойно, но я сразу понял: дело Николая — табак.
— То есть как это, Ниночка, сама по себе? — спросил я мягко.
— А вот так: сама по себе, — повторила она настойчиво, — у вас все Николай, Николай, Николай! Что скажет Николай, когда я ему скажу, вот , конечно, — его надо выбросить, но ах! Николай в нем души не чает. И так всегда! Зачем вам постоянно напоминать мне об этом моем кресте, а?
Я пожал плечами.
— Но вам никто не мешает его сбросить в любую минуту, правда?
Она хмуро посмотрела на меня.
— Ох, не знаю! Вот пришли же вы выяснять мои отношения с Владимиром! Не дай Бог, — он мне еще понравится! Ну да, он мне понравился! Вот говорю прямо — понравился. И знаете почему? Мы с ним попросту болтаем и хохочем во все горло. Какое ему дело до того, что там кто-то держит меня за сердце, он и знать этого не хочет. Для него важна я. А у вас? Боже мой, как вы почтительны к моему горю. Вы точно знаете, и какое оно большое, и сколько оно весит, и как мне тяжело; да чего вы только не знаете!..
Она, кажется, хотела сказать что-то и еще, но закусила губу и замолчала.
Я сидел, смотрел на нее и думал: «Кончено, кончено, кончено!» С Николаем все кончено, надо уйти и послать Владимира.
— Ну что ж, — вздохнул я, — извините, Ниночка.
Нина посмотрела на меня, быстро встала из-за стола, подошла к тумбочке и включила радио.
Сразу стало шумно и беспокойно, как на вокзальной площади. Нина стояла и слушала.
— Мазурка, — сказал я хмуро, — я очень люблю Шопена.
Она подошла и взяла меня за руку.
— Вот вы сами видите, — сказала она, — как опасно думать хорошо о людях. Вы все считали меня героиней, а оказалось — я самая обыкновенная !! Но ведь надо хоть один раз сказать о себе всю правду.
— Может быть, — невесело согласился я, — может быть, один раз это и нужно.
Нина помолчала, а потом сказала:
— так вот! Я позвонила Володе, и попросила его зайти, и, когда зашел, отдала ему суслика: «Возьмите и отнесите этого зверя в бактериологический институт. С директором я уже сговорилась». Он увидел, что у меня на глазах слезы, и спросил: «Ниночка, неужели вам до сих пор жаль эту рыжую ?» А я уже не могла говорить — так у меня ! Он испугался и бросился ко мне, но я сказала: «Не подходите». Тут он, наверное, сразу все понял и спросил: «Ниночка, то, что вы расстаетесь с этим сусликом, что-нибудь значит?» Я ответила: «Нет, конечно, Володя». Тогда он: «Так как же, Нина, я могу от вас уйти?» — и встал на колени. А я вспомнила, что и Николай однажды стоял передо мной так, и сказала: «Идите, Володя, идите, я вас позову». На другой день я уж хотела ему позвонить, но он пришел сам с Ленкой, после спектакля, а Ленка так и сияла, — я рассердилась и выгнала обоих, а на Ленку еще накричала.
