Возвращение на Сааремаа - [4]

Не понимал причины, но почему-то не очень хотелось радоваться за своих соплеменников, впереди всех рвущихся в коммунизм. Бередил душу какой-то неприятный осадок от «батиной» «мокрай трапки». Но сам «батя» нравился, даже очень нравился: прост и строг, рассуждает четко, ясно, даже очень смело. В его мыслях и словах - железная логика. Хотя и не все стыкуется с записанным в партийных документах, учебниках. С ним можно и поспорить: хорошо бы войти в коммунизм, всего-навсего утвердив повсеместно русский язык. Но этого мало... С интернациональным котлом тоже будто бы все правильно, но... Не очень-то легко и охотно переплавляется национальное на практике. Запрещено общаться на каком-либо языке, кроме русского, а на деле? Сойдутся в курилке, на улице, в казарме украинцы - по-своему: «оце-оце», грузины - по-своему лопочут, азербай­джанцы, латыши, армяне, литовцы - тоже. Что правда, то правда: белорусы - исключение. И не потому, что не жела­ют. Не умеют. Откуда уметь, когда белорусские школы по­закрывали, родной язык словно и не нужен. Вот в казарме и издеваются: «Мокрай трапкай дам па бруху». Смотрят, проглотив «мокрую трапку» , на других братки-белорусы и на­чинают меж собой словцо-другое свое вставлять. На что уж интернационалист он, Бакульчик, никогда в родном языке не нуждался, а здесь, в армии, неожиданно для самого себя стал писать письма родителям, Гале, друзьям по-белорусски...

Выговорившись по интернационализму, полковник взял­ся дочитывать его, Бакульчика, анкету и сразу же споткнул­ся, удивленный:

- Что, в самом деле кандидат партии?!

- Так точно!

- А это уже редкая редкость... - скорее для себя, чем для присутствующих, заметил полковник, заглянув в какую-то бумажку, одобрительно кивнул, молча полистал еще какие-то бумажки в его папочке, вновь удивленно вскинул брови: - А ты, белорус, оказывается, и мазуринскую гвардейскую прошел?! Да с честью и достоинством, как пишет полковник Белобородов. Знаю старика, он комплиментами не разбрасы­вается...

Подумал: так вот, видимо, откуда это «сынки» у хозяина кабинета! От полковника Белобородова. Оказывается, и «ба­тю» сводила армейская судьба с человеком, которому он, Бакульчик, до конца дней своих будет благодарен и обязан...

***

В ознаменование сороковой годовщины Великого Ок­тября партия и правительство объявили всеобщую амни­стию. На свободу выпустили всех, кто находился под след­ствием, независимо от того, кто что натворил. Командование приняло соломоново решение: дабы зараза не расползалась по заставам, криминальный элемент сконцентрировать в од­ном месте. Разжаловали по максимуму, собрали из двух ок­ругов и направили дослуживать на специально созданную заставу на берегу Финского залива - напротив всесоюзного авиаполигона, километрах в пяти от берега на островке Ремисари. Обслуживающий персонал полигона имел собст­венную систему охраны, контроля, службу наблюдения на берегу, и пограничники здесь были нужны как прошлогод­ний снег. Но криминальный элемент надо было чем-то за­нять, да так, чтоб служба медом не казалась...

Начальником заставы назначили разжалованного из май­оров в младшие лейтенанты Мазурина, замполитом - недав­него выпускника-краснодипломника военного училища старшего лейтенанта, в задачу которого входило поставить на должный уровень политико-воспитательную работу на спецзаставе, проявить себя для дальнейшего продвижения по служебной лестнице. Поговаривали, что у него в Москве есть очень «волосатая рука» - не каждому дано в виде исключения получить внеочередную звездочку на погоны в первых месяцах службы. В качестве здорового ядра на заставу из «учебки» направили семь лучших из лучших отличников боевой и политической подготовки, в том числе имеющихся в наличии двух кандидатов партии - для создания партийной организации. Все семеро салаг должны были ходить старшими нарядов, личным примером формировать на заставе здоровую морально-психологическую атмосферу. Прибыли, когда там были только Мазурин, замполит с молоденькой женой и маленьким ребенком да сонный краснощекий старшина из сверхсрочников. Вскоре по три-четыре человека начал прибывать рядовой и сержантский состав - публика чрезвычайно разношерстная: одним грозил трибунал за неподчинение командирам, другим - за воровство и мародерство, третьим - за дезертирство, пьянство, четвертым - за нанесение телесных повреждений товарищам по службе, пятым - за изнасилование, были садисты, убийцы. Для каждого из них всеобщая амнистия явилась действительно большим подарком к великому революционному празднику. В том числе и самому Мазурину - плюгавенько­му человечку с маленькой плоской головкой и визгливым голосом. Какие грехи были у него за душой, никто толком не знал. Одни утверждали, что съело начальство, другие - будто проломил череп жене, застав ее с хахалем.

До прибытия основного контингента молодому, здоровому ядру заставы Мазурин нашел занятие - строительство оригинального туалета на пять очков. Оригинального тем, что замыслил Мазурин соорудить его на мостике, перекинутом над быстрым полноводным ручьем, песчано-каменистое дно которого кишело торпедообразными, с золотистыми плавниками рыбами. Ручей у заставы резко поворачивал влево, будто опомнился, не желая прекращать свое существование, еще километра три бежал параллельно берегу, пока путь не преградил глубоко впадавший в сушу заливчик. Первым опробовал возведенное сооружение сам Мазурин. Вышел довольный, заходясь хохотком, изрек: «Нету лучше красоты, чем пописать с высоты», тут же приказал разобрать и засыпать стоявшую в кустах старую «скворечню». С при­бытием основного контингента и, естественно, увеличением количества едоков, дерьмо цеплялось за прибрежные кусты, камни, а когда ударили крепкие морозы - болталось в про­моинах, выбивалось на лед до самого устья. Мазурин имел привычку за минуту до подъема затаиться где-нибудь невда­леке, высматривать: кто не добежит до мостика? Нарушите­ли санитарного режима отлавливались, их ждали лом, лопа­та, снятие двадцатисантиметрового слоя на месте «нетерпе­жа» и выброска вынутого фунта в ручей.