Возвращение к легенде - [48]

Мы гуськом поднимаемся по тропинке между молодых деревьев. Их посадил человек — это видно по особому подбору пород: строгие и торжественные, как бойцы на плацу, тополя, лихие, с зеленой шапкой набекрень каштаны, кроваво-красные дубы, «Наш холм Славы!» — с тихой гордостью поясняет Малиновский. «Наш парк Героев!», «Наш…» Впрочем, перечисление ни к чему — здесь все наше, созданное энтузиазмом и трудом простого сельского учителя и тех, кого он успел «заразить». А заражать надо было многих: и детей, и их родителей, и местное начальство, и приезжих инспекторов, и ревизоров… Некоторые не понимали этого беспокойного учителя: ну, что ему дались какие-то неизвестные солдаты, сидел бы себе дома, пил чай с вареньем. Были и такие, кто прямо мешал, ведь в газетах тогда война выходила из моды. Но учитель беззлобно машет рукой: «Что о них говорить, я уж и фамилии их позабыл». — «На какие же средства сооружен памятник?» — интересуемся мы. «В основном на сельсоветские, — отвечает Малиновский. — А кое-что народ дал от себя». — «То есть как это — от себя?» Учитель, почесывая седой ежик, хитро сощуривает карий глаз. «А так, прошлись, как в старину, с шапкой по кругу… Только вы об этом не пишите, а то еще нас поругают. Уж очень хотелось сделать все как положено».

Мы прощаемся с ним. Идет встречная машина, останавливается, учитель садится в нее, нахлобучивает фуражку, берет под козырек. А я еще раз смотрю на холм, где когда-то сражался и погиб никому не известный пулеметчик, думаю о его судьбе, и о судьбе учителя Малиновского, и — по какой-то странной ассоциации — о своей собственной, и вдруг меня осеняет одна мысль, которую, я чувствую, должен немедленно записать. Достаю из кармана первую попавшуюся бумажку, прикладываю ее к стеклу и пишу. Машину трясет, сверху падают капли, а я пишу. Дописываю и прячу в карман. Теперь эта мысль уже не ускользнет от меня.

Да, здесь помнили о героях! Я проехал до самой границы, видел взорванные и замурованные доты и неподалеку от них братские могилы, аккуратно обложенные дерном, со свежими цветами в стаканчиках… Заезжал в села и разговаривал с людьми. И с кем бы я ни говорил, если это был очевидец событий, я слышал всегда одно и то же. «Так дрались, так дрались, что и в кино не увидишь!» — уверяла меня старушка в селе Андрианово. Война застала ее в Перемышле, затем она переселилась сюда и теперь, уже дряхлая, полуслепая, многое растеряла из памяти — и даты и имена. А вот сами бои помнит, и те, что были у моста через Сан, и те, что ближе сюда, в Медыке.

Возле села Волица в поле я встретил колхозника, который мне сказал, что Перемышль якобы не один, а несколько раз переходил из рук в руки. «Не может быть!» — усомнился я, поскольку услышал об этом впервые. «Ото ж ей-богу!» — клялся тот и повел меня на высокий холм, откуда была видна пограничная речушка, а за ней россыпь белых и серых домиков, железнодорожная станция с дымящей трубой депо, и еще дальше, на взгорье, большой город, сказочно мерцавший золотыми искрами… Так вот он какой, Перемышль! Я верил и не верил. Мирно голубело небо, весело перекликались гудками идущие через границу поезда, лениво лаяли собаки. А человек, стоящий рядом, твердил: «Ось, с ций горы мальчишкой сам бачил. То нимцы наших посунут, то наши их. Мабуть, пять але шесть раз так було. А не верите — поезжайте туда, до поляков, они подтвердят!»

Но «до поляков» я тогда не поехал, а вернулся домой, к моему письменному столу. Конечно, я прекрасно понимал, что мое путешествие по следам героев, по сути дела, только началось. Теперь, когда я проехал от Львова до границы, я зримо представлял, где, по каким дорогам шли Патарыкин и Орленко, где погибли Поливода и его бесстрашные «хлопцы», в каком селе и даже на каком холме строил оборону подполковник Тарутин, прикрывая единственную брешь, сквозь которую Снегов и Опякин пытались протянуть свою дивизию… Как бы мне хотелось пройти весь путь: побывать в Рудках, на старой границе в Гусятине, в Виннице, в Краснополке и, наконец, на месте последнего боя за Уманью. Сколько интересного я бы еще узнал… Но срок, данный мне на поиски, сокращался с каждым днем. Когда же он, выражаясь канцелярским языком, истек, я вздохнул и поехал к себе в Пензу, в направлении — если взглянуть на карту — противоположном желаемому. Я был уверен, что чем дальше я удаляюсь от священной земли подвига, тем тоньше становится артерия, питающая меня фактами. Долгие месяцы работы над книгой я буду жить на старых «накоплениях». А хватит ли их?

Так я думал, садясь за письменный стол. Но ошибся.

Уже одно из первых моих выступлений по пензенскому телевидению (а начал я выступать с рассказами о героях Перемышля еще с 1965 года) вызвало совершенно неожиданный для меня отклик. Я получил письмо от земляка, который был участником событий!

После моего рассказа о «заставе Патарыкина» на студию пришло письмо из маленького города Каменки от рабочего завода сельскохозяйственных машин Усмана Умяровича Акжигитова. Он писал, что «с волнением смотрел передачу о боевых товарищах из нашего славного 92-го отряда». А я с не меньшим волнением держал в руках листочек бумаги, исписанный крупными, словно пляшущими буквами. Письмо было короткое: никаких новых фактов, просто бесхитростное выражение чувств, вызванных передачей. Мне же оно было дорого потому… что и здесь, в Пензе, на меня как бы пахнуло запахом  т е х  мест.