Возвращение к легенде - [46]

Вглядываемся в темноту. Вот и церковь — она выплывает из мрака, огромная и тяжелая, как дредноут. А вот и большой дом. Этот? Шофер светит фарой, мы читаем на вывеске: «Клуб». Накрывшись плащ-палаткой, Николай бежит в дом и вскоре возвращается. «Музей здесь, но в музее ни души. И в клубе тоже. На всех дверях замки». — «Что же делать?» — «Вы идите туда, под крышу. А я поеду учителя пошукаю». Он рыцарски накрывает Марию своей плащ-палаткой, я поднимаю воротник моего плаща, и мы под проливным дождем бежим в клуб.

В сенях отряхиваемся, я закуриваю, при свете спички оглядываю наше убежище. Чувствуется, что дом старый, но крепкий, сделанный на века. Стены сложены из грубых, тесаных, желтоватых камней, двери дубовые, с железными накладками, на дверях замки — большие, ржавые, вероятно, еще с «прежних времен».

Возвращается наша машина, слышатся какие-то голоса. Неужели Николай разыскал учителя? Точно! Две темные фигуры стремительно бегут, разбрызгивая лужи, врываются в сени, и тут же кто-то сует мне мокрую руку и представляется. Так я знакомлюсь с Александром Владимировичем Малиновским.

Скрипит ключ, открывается дверь, мы входим в музей. Малиновский, оправдываясь, что свет в селе в связи с грозой выключили, зажигает свечу. Но это даже хорошо: маленькое дрожащее пламя сразу как бы отбрасывает нас в прошлое, удлиняет тени, делает каждый предмет значительным и немного таинственным…

В музее две комнаты. В первой собрана, так сказать, этнография: тускло поблескивающие монетками расписные народные костюмы, горшки и кувшины с потрескавшейся глазурью, какие-то древние мотыги, прялки… Малиновский, невысокий, быстроречивый, очень подвижный для своих лет (а ему, наверно, уже за пятьдесят), идет впереди, водит свечкой по экспонатам и рассказывает… Большинство этих реликвий было собрано еще до войны, когда он, молодой учитель, задумал приобщить местных ребятишек к краеведению. Но грянула война, учитель эвакуировался из Любеня на восток и вернулся в родное село «аж в сорок пятом». За эти годы много воды утекло: прежние ребятишки стали взрослыми, обзавелись семьями, кого-то убило на войне. Музея давно не существовало: в первые же дни оккупации его разрушили гитлеровцы. Учитель, повзрослевший, переживший немало военных невзгод, чуть не плакал, глядя на сваленные в углу обломки. Надо было все начинать сначала.

И он начал. Собрал новых «ребятишек», младших братьев, а затем а сыновей тех, бывших его учеников. Ребята ходили по селу и окрестным хуторам, «шукали» старинную одежду и утварь.

Но теперь для людей история жила не только и не столько в отскрипевших свой век прялках и потрескавшихся горшках. Она клокотала в сердцах и раскаленной, трудно остывающей лавой текла из вчерашнего дня в сегодняшний, жгла и испепеляла. Это была память о недавней войне, которая уже стала «историей», но еще оставалась жизнью. И сельский учитель, понявший это, вскоре решил изменить направление поисков. Он повел своих «следопытов» в поля и леса. Ребята обшаривали каждую ямку, похожую на заросший травой окоп или обсыпавшуюся траншею, и часто под вечер возвращались в село с трофеями — ржавой продырявленной каской или винтовкой с набитым землей стволом. А потом сидели и долго, следя глаза, рассматривали полустершиеся буквы, нацарапанные безвестным защитником Родины, пытаясь разгадать, кто он и откуда. И расспрашивали взрослых…

А взрослые рассказывали: в сорок первом, на седьмой или восьмой день войны, сюда, к шоссе, подошли наши военные, почти все в зеленых фуражках, не так чтобы много, человек двести. Командовал ими чернявый дядько лет двадцати пяти — тридцати, судя по петлицам, не то политрук, не то старший лейтенант. Он спросил, проходили ли здесь немцы, ему ответили, что проходили, во тоже немного — с батальон, не больше, только не пешком, а на мотоциклах или на танкетках. Командир мотнул чубом: ну, это, мол, не страшно. «Значит, — сказал он своим, — главные силы противника еще на подходе, им-то мы и дадим здесь бой». И приказал рыть окопы, расставить огневые точки…

Вскоре на шоссе показалась вражеская колонна. Впереди шли открытые бронемашины, за ними грузовики с солдатами. И вот тут завязался бой. Немцев было раз в десять больше, чем наших, но пограничники так ловко расположили свои огневые точки, что уничтожили почти всю колонну, а сами не потеряли ни одного человека.

Было это в полдень. А к вечеру подошла еще одна колонна. Немцы были, наверно, уже предупреждены, что здесь их ожидает засада. Не доезжая Любеня, часть колонны свернула на юг, к Комарно, а другая часть остановилась, солдаты спешились и пошли на штурм.

Этот второй бой длился двое суток. Местные жители (а среди них были участники нескольких войн) рассказывали, что такого ожесточенного боя они не видели никогда — ни до, ни после… Немцы не брали пограничников в плен, те их тоже. Раза два или три чернявый командир поднимал своих бойцов в штыковую атаку, многие из них были ранены, но из строя не уходили.

Особенно запомнился последний день боя. Наши уже знали, что Львов сдан, они окружены, отступать некуда. И они дрались еще яростнее, еще беспощаднее.